11. За железным занавесом: Восточная Европа в эпоху холодной войны (1957)

В первых числах мая 1957 г. Плинио Мендоса вместе с сестрой Соледад вернулся в Париж. Он нашел, что Гарсиа Маркес стал еще более тощ, жилист, более вынослив. «Его свитер на локтях протерся до дыр, туфли промокали, когда он шел по улице, скулы на свирепом арабском лице обозначились еще резче»¹. Но Мендосу впечатлило, что его друг уже бегло изъясняется на французском и хорошо знает город и его проблемы. 11 мая, сидя вдвоем в знаменитом кафе «Дё Магл», они услышали, что Рохаса Пинилью свергли и отправили в изгнание — буквально через десять дней после того, как его осудила католическая церковь Колумбии. Власть захватила военная хунта из пяти человек, и друзья считали, что это не предвещает ничего хорошего.

И Гарсиа Маркес, и Мендоса придерживались левых взглядов и заблуждений, им не терпелось посетить Восточную Европу, интерес к которой подогревали поступавшие оттуда в минувшем году противоречивые сообщения, начавшиеся с новости об осуждении Хрущевым культа Сталина и закончившиеся известием о вводе советских войск в Венгрию. Они решили начать с Лейпцига, где целый год жил в изгнании на студенческую стипендию Луис Вильяр Борда. Мендоса, у которого была работа, приобрел на лето подержанный «Рено—4» и 18 июня повез жизнерадостную Соледад и мрачного Гарсиа Маркеса в Германию. Мчась по знаменитым немецким автобанам со скоростью 65 миль в час, они добрались сначала до Гейдельберга, потом до Франкфурта², откуда поехали в Восточную Германию. В своей первой статье о той другой Германии — и опять-таки ему придется долго ждать, прежде чем он решится опубликовать ее, — Маркес заявил, что железный занавес на самом деле представляет собой красно-белый деревянный шлагбаум. Троих друзей шокировали условия на границе, а также неряшливая форма и невежество пограничников, которые — возможно, этому и не стоит удивляться—с трудом записали название места рождения Гарсиа Маркеса. Ночью севшая за руль Соледад Мендоса повезла их в Веймар. Позавтракать они решили в одном из государственных ресторанов, и то, что они там увидели, тоже привело их в смятение. По словам Мендосы, выйдя из машины, Гарсиа Маркес потянулся, зевая, и сказал ему, перед тем как войти в ресторан: «Послушай, маэстро, мы должны все узнать об этом». — «О чем?» — «О социализме». Гарсиа Маркес вспоминал, что, когда он вошел в то непривлекательное заведение, у него было такое впечатление, будто он «очертя голову нырнул в реальность, к которой не был готов»³. Вокруг сидели человек сто немцев, ели на завтрак яичницу с ветчиной — блюдо, коим не стыдно было бы попотчевать царских особ, хотя сами они, понурые и озлобленные, выглядели как презренные попрошайки. В тот же вечер трое колумбийцев прибыли в Веймар, откуда на следующее утро отправились на экскурсию в находившийся поблизости концентрационный лагерь Бухенвальд. Гораздо позже Гарсиа Маркес заметит, что ему так и не удалось совместить в своем сознании реальность лагерей смерти с характером немцев, которые были «гостеприимны, как испанцы, и великодушны, как советские люди»⁴.

Трое друзей поехали в Лейпциг, который напомнил Гарсиа Маркесу южные районы Боготы, что само по себе не было высокой похвалой. Убогий Лейпциг производил гнетущее впечатление. «Мы в своих синих джинсах, — вспоминал он, — и рубашках с коротким рукавом, все еще покрытые дорожной пылью, были там единственным свидетельством существования народной демократии»⁵. Из этого его высказывания неясно, кого он винит: саму социалистическую систему или русскую оккупацию.

В статье, которую он напишет об этом, Маркес констатирует, что он и Франко (Плинио Мендоса) «забыли», что в Лейпциге находится университет марксизма-ленинизма, где они встретились с «южноамериканскими студентами» и обсудили с ними положение более конкретно⁶. Собственно говоря, затем они и выбрали этот город: там учился Вильяр Борда, которого Маркес в своем репортаже представит как тридцатидвухлетнего чилийского коммуниста Серхио, изгнанного из родной страны двумя годами раннее и изучавшего в университете политэкономию. Вильяр Борда действительно жил в изгнании, но уехал он, разумеется, из Колумбии, поскольку был тесно связан с коммунистическим молодежным движением Боготы; ему удалось получить грант на учебу в этом городе Восточной Германии⁷. Он навещал Гарсиа Маркеса в жилище Тачии на Рю-д'Асса, когда ненадолго возвратился в Париж, чтобы продлить визу, и тогда «реальный социализм» был одной из главных тем их беседы. «Мы с Габито, — рассказывал мне Вильяр Борда в 1998 г., — думали примерно одно и то же о коммунистической системе и ратовали примерно за одно и то же: за гуманный и демократический социализм». Большую часть своей жизни Гарсиа Маркес проведет в окружении сочувствующих коммунистам, коммунистов и бывших коммунистов. С последними ему придется общаться чаще, а среди них будут раскаявшиеся экс-коммунисты, оставшиеся на левых позициях, и обиженные экс-коммунисты, многие из которых переметнутся к правым. Гарсиа Маркес будет вынужден прийти к выводу, что демократический социализм, по крайней мере в чисто практическом смысле, предпочтительнее коммунизма⁸.

Вильяр Борда повел друзей в кабаре, которое во всех отношениях — счетчики на дверях туалета, пьянство, разврат — больше походило на бордель. «Это был не бордель, — писал Гарсиа Маркес. — Ибо в социалистических странах проституция запрещена и сурово наказуема. Это было государственное заведение. Но с социалистической точки зрения оно было гораздо хуже, чем бордель»⁹. Они с Мендосой решили поохотиться за женщинами на улице. Студенты из Латинской Америки, с которыми они познакомились, ревностные коммунисты, доказывали, что навязанная Восточной Германии система — это отнюдь не социализм; Гитлер истребил всех настоящих коммунистов, и местные лидеры были лакеями от бюрократии, которые, не спрашивая мнения народа, насаждали в стране так называемую революцию, «привезенную в чемодане из Советского Союза». «Я считаю, — говорил Гарсиа Маркес, — что, по сути, там вообще не может быть речи ни о какой человечности. Когда заботятся о народе в целом, отдельная личность превращается в невидимку. И то, что применимо в отношении немцев, действует и в отношении русских солдат. Жители Веймара протестуют против того, что вокзал охраняет русский солдат с автоматом. Но никому нет дела до самого несчастного солдата». Гарсиа Маркес и Мендоса попросили Вильяра Борду проявить к ним милосердие и найти какое-то разумное объяснение положению в Восточной Германии. Вильяр Борда, всю жизнь яростно отстаивавший позиции социализма, начал свою агитационную речь, но потом запнулся и, помолчав, произнес: «Дерьмо все это».

В общем и целом Восточная Германия на Гарсиа Маркеса произвела негативное впечатление. Смешанные чувства вызвал у него и Западный Берлин, который американцы с еще большим энтузиазмом сносили и перестраивали, чтобы утереть нос советскому блоку.

Мое первое знакомство с той гигантской капиталистической машиной на территории социализма оставило у меня ощущение пустоты... В результате той вульгарной хирургической операции начало проявляться нечто совершенно противоположное Европе. Сияющий чистенький город, где все, к несчастью, казалось слишком новым... Западный Берлин — это огромное агентство по пропаганде капитализма¹⁰.

Смешно, но эта самая пропаганда на Гарсиа Маркеса оказала весьма действенный эффект, что отразилось в его описаниях Восточного Берлина, пронизанных настроением горького разочарования: «К ночи на восточной стороне вместо рекламных лозунгов, расцвечивавших Западный Берлин, загоралась лишь одна красная звезда. В одном нужно отдать должное этому мрачному городу: внешне он полностью соответствовал экономической реальности своей страны. За исключением Сталин-аллее»¹¹. Проспект Сталин-аллее, выстроенный с монументальным размахом, отличался также и монументальной вульгарностью. Гарсиа Маркес предсказал, что через «пятьдесят или сто лет», когда победу одержит тот или иной режим, Берлин снова превратится в единый громадный город, «уродливую торгово-промышленную ярмарку, сооруженную из бесплатных рекламных образцов, предложенных обеими системами»¹². Учитывая политическую напряженность и соперничество между Востоком и Западом, он заключил, что Берлин — это хаотичное, непредсказуемое, непонятное человеческое пространство, где все представляется не таким, какое оно есть на самом деле, все является объектом манипулирования, каждый ежедневно занимается обманом и у каждого совесть нечиста.

Проведя несколько дней в Берлине, друзья поспешили в Париж. Соледад Мендоса отправилась в Испанию, а ее брат и Маркес стали думать, как им быть дальше¹³. Возможно, их выводы слишком поспешны, возможно, в других странах ситуация лучше. Через несколько недель их друзья в Лейпциге и Берлине собирались ехать в Москву на 6-й Всемирный фестиваль молодежи и студентов и посоветовали им тоже туда поехать. Гарсиа Маркес, когда жил в Риме, пытался получить советскую визу, но ему четыре раза отказывали, поскольку у него не было официальной финансовой поддержки. Но в Париже удача улыбнулась ему: он снова повстречал свой талисман — Мануэля Сапату Оливелью. Тот сопровождал свою сестру Делию. Специалист по колумбийскому фольклору, она везла на Московский фестиваль труппу, состоявшую в основном из афроколумбийцев, исполняющих паленке и мапале¹⁴. Гарсиа Маркес относительно неплохо пел, играл на гитаре и барабане. Вместе с Мендосой он записался в труппу, и они отправились в Берлин на встречу с остальными участниками делегации. Там к ним присоединятся другие колумбийцы, направлявшиеся на фестиваль, в том числе Эрнан Вьеко и Луис Вильяр Борда.

Гарсиа Маркес до последнего не был уверен, удастся ли ему поехать в Москву. Он послал мелодраматичное письмо в Мадрид, сообщая Тачии, с которой он, как ни странно, вновь стал поддерживать отношения, что через несколько дней туда прилетит Соледад Мендоса и что сам он либо уедет в Москву «сегодня до полуночи», либо в Лондон, где он продолжит работу над своим незавершенным романом («Недобрый час»), перед тем как вернуться в Колумбию. А сегодня, доложил Маркес, он встречается с Соледад в кафе «Мабийон». (Без сомнения, «Мабийон», где они с Тачией впервые разговорились, как и многое другое в этом проникнутом безразличием письме, Маркес упомянул умышленно, чтобы уязвить свою бывшую возлюбленную.) Что касается повести «Полковнику никто не пишет», которую, можно сказать, он выстрадал вместе с Тачией, Маркес написал следующее: «Теперь, когда персонаж создан и живет сам по себе, я утратил к нему интерес. Пусть теперь говорит что хочет и ест дерьмо». В принципе он мог позволить себе утратить интерес к «Полковнику...», потому что повесть была дописана. Он сообщил, что часто видит младшую сестру Тачии, Пас, и намекнул на свою связь со всеми тремя сестрами Кинтана. Наконец, заявив, что он с радостью покидает «этот печальный унылый город», Маркес напоследок прочитал ей нотацию, в которой звучала нескрываемая (или притворная) горечь: «Надеюсь, ты поймешь, что жизнь — трудная штука и легкой никогда, никогда, никогда не будет. Быть может, однажды ты прекратишь придумывать сказки про любовь и осознаешь, что, когда мужчина обольщает тебя, ты тоже должна хоть как-то обольщать его в ответ, а не требовать каждый день, чтобы он любил тебя больше. В марксизме это как-то называется, но я сейчас не помню»¹⁵.

Из Берлина в Прагу поезд шел тридцать часов. Это было ужасно. Гарсиа Маркес, Мендоса и друг последнего колумбиец Пабло Солано спали стоя у туалета, положив головы друг другу на плечи. Потом сутки все трое приходили в себя в Праге, а Маркесу даже удалось быстро освежить воспоминания двухлетней давности. Следующий участок пути был легче: до Братиславы, потом через Чоп, располагавшийся в точке пересечения Словакии, Венгрии и Украины, затем до Киева и в Москву¹⁶. Маркеса ошеломила ширь необъятной страны Толстого: на второй день после пересечения границы Советского Союза они все еще ехали по Украине¹⁷. По всему маршруту простые украинцы и русские бросали в поезд цветы, а на остановках преподносили пассажирам подарки. Большинство из них вообще не видели иностранцев за последние полстолетия. Гарсиа Маркес беседовал с испанцами, которых детьми эвакуировали из Испании во время гражданской войны. Потом, испытывая трудности в Советском Союзе, они попытались вернуться на родину, а теперь опять возвращались в Москву. Одному из них было «непонятно, как можно жить при режиме Франко. При этом у него не было сомнений, можно ли жить при режиме Сталина»^*. Правда, Гарсиа Маркес был разочарован тем, что в поезде вещала только одна радиостанция — «Московское радио». Спустя почти три дня пути утром 10 июля они приехали в Москву — всего лишь через неделю после того, как Молотов проиграл Хрущеву и был снят со всех государственных постов¹⁸. Москва показалась Маркесу «самой большой деревней в мире»^**, и это его первое впечатление о российской столице сохраняется у него по сей день. Тогда на фестиваль прибыли 92 000 гостей, из них почти 50 000 иностранцев. Многие из них были латиноамериканцы, среди которых присутствовали уже такие известные личности, как Пабло Неруда, а также другие, помоложе, которым еще предстояло оказать большое влияние на свои страны, — например, Карлос Фонсека, будущий лидер никарагуанских сандинистов, ну и сам Гарсиа Маркес. Механизм фестиваля работал как часы. Маркеса, как и многих других до и после него, удивляло, что Советы, способные организовать столь грандиозное мероприятие, а через три месяца еще и запустить на орбиту спутник, не в состоянии обеспечить своему народу сколько-нибудь сносное существование, производить относительно приличную одежду и другие потребительские товары¹⁹.

Гарсиа Маркес, Мендоса и их новые товарищи почти сразу же перестали посещать мероприятия фестиваля и две недели исследовали Москву и Сталинград. Есть фотография, на которой запечатлена группа молодых людей на Красной площади. Худющий Гарсиа Маркес, как это часто бывало, сидит на корточках перед остальными. Даже на этом блеклом черно-белом снимке видно, что он в отличие от других брызжет энергией и едва сдерживается, чтобы не подпрыгнуть и не развернуть кипучую деятельность в ту же секунду, как щелкнет затвор. В статье о том времени он признался, что за две недели, не зная русского, «я не смог прийти ни к каким окончательным выводам^***»²⁰. Москва была разодета, демонстрировала себя в лучшем виде, и Гарсиа Маркес писал: «Меня не интересовал Советский Союз с нарядной прической, прихорошившийся для встречи гостей. Страны подобны женщинам; если хочешь узнать их, нужно увидеть их такими, какими они бывают по утрам, встав с постели». Посему он пытался провоцировать хозяев, спрашивал, является ли Сталин преступником или почему в Москве нет собак: всех съели? На что получил ответ: это все «клевета, которую распространяет капиталистическая пресса^****»²¹. Самой познавательной оказалась беседа с одной пожилой женщиной. Из всех, с кем он общался в Москве, она единственная осмелилась поговорить с ним о Сталине, хотя Сталина вроде бы Хрущев разоблачил в феврале 1956 г. Та женщина сказала, что в принципе она не антикоммунистка, но сталинский режим был чудовищным, а Сталин — «самый кровавый, зловещий и тщеславный персонаж в истории России»^*****. Словом, в 1957 г. она озвучила Маркесу то, о чем заговорят в полный голос лишь многие годы спустя. Он заключил: «У меня нет ни малейших оснований считать эту женщину ненормальной, но один плачевный факт очевиден: она была похожа на таковую^******»²². Иначе говоря, он догадывался, что все рассказанное ею — чистая правда, но не имел ни доказательств, ни желания, чтобы поверить в это.

Гарсиа Маркес предпринял несколько попыток посетить гробницы Сталина и Ленина и на девятый день все-таки получил доступ в Мавзолей. Он сказал, что Советы запретили книги Кафки на том основании, что он — «апостол пагубной метафизики»^*******, но, по мнению Маркеса, Кафка мог бы стать «лучшим биографом Сталина». Большинство людей в СССР в глаза не видели своего вождя. Многие вообще сомневались в его существовании, хотя ни один листочек на дереве не мог шевельнуться вопреки его воле. Таким образом, творчество Кафки подготовило Маркеса к столкновению с неслыханным бюрократизмом советской системы, в том числе и к мытарствам, через которые ему пришлось пройти, чтобы получить разрешение на посещение гробницы Сталина. Когда он наконец-то попал в Мавзолей, его поразило, что там не было никакого запаха. Ленин его разочаровал — «восковая кукла»; Сталин — удивил: «спит последним сном без угрызений совести»^********. Сталин в полной мере соответствовал тому облику, который он сам пропагандировал.

Выражение лица живое, сохраняющее на вид не просто мускульное напряжение, а передающее чувство. И кроме того — оттенок насмешки. Если не считать двойного подбородка, то он не похож на себя. На вид это человек спокойного ума, добрый друг, не без чувства юмора... Ничто не подействовало на меня так сильно, как изящество его рук с длинными прозрачными ногтями. Это женские руки^*********.²³

Позже Плинио Мендоса скажет, что, по его глубокому убеждению, именно в тот момент вспыхнула первая искра «Осени патриарха»²⁴. Это тонкое описание забальзамированного тела Сталина в какой-то мере объясняет, как Сталину удавалось обманывать весь мир относительно своих настоящих методов и мотивов — эксплуатируя образ Дяди Джо^**********.²⁵

В отличие от многих гостей советской столицы Гарсиа Маркес считал, что во всех отношениях было бы лучше, если б средства, что тратятся на строительство и содержание Московского метрополитена, были пущены на повышение уровня жизни народа. Он был разочарован, когда выяснил, что свободная любовь теперь лишь сомнительное воспоминание в этой поразительно ханжеской стране. С недовольством он отметил, что авангардный кинорежиссер Эйзенштейн почти неизвестен в своей стране, но приветствовал попытку венгерского философа Дьёрдя Лукача пересмотреть марксистскую эстетику, одобрительно отнесся к постепенной реабилитации Достоевского и терпимому отношению к джазу (хотя и не к рок-н-роллу)²⁶. Его удивило, что в СССР никто не испытывает ненависти к США, не то что в Латинской Америке, и особенно поразило, что там постоянно изобретают то, что уже существует на Западе. Он очень старался понять, почему дела обстоят так, а не иначе, но с явной симпатией воспринял реакцию молодого студента, который в ответ на упрек французского коммуниста, отрезал: «Живем один раз». В составе делегации Маркес посетил один из колхозов и позже назвал его председателя «социализированным феодалом»^***********. Когда большинство членов делегации разъехались по домам, Маркес задержался в СССР, пытаясь понять необычайную сложность советского опыта — «сложность, которую нельзя свести к упрощенным формулам капиталистической или коммунистической пропаганды»²⁷. Из-за того что он продлил свое пребывание в Советском Союзе, границу он пересекал один, и советский переводчик с внешностью актера Чарльза Лоутона сказал ему: «Мы думали, все делегаты уже уехали. Но если хотите, мы приведем детей, чтобы они забросали вас цветами. Что скажете?»²⁸

В целом у Маркеса осталось благоприятное впечатление о Советском Союзе. Теперь, много лет спустя, мы можем сказать, что он примерно так же, с симпатией и сочувствием, отнесся к ситуации на Кубе в 1970-х гг. Но он не делал попытки умолчать о негативных явлениях, которые увидел. На обратном пути с Плинио Мендосой и все еще вместе с Пабло Солано он посетил Сталинград (ныне Волгоград), по Волге доплыл до парадной арки Волго-Донского судоходного канала, где стояла гигантская статуя Сталина, с высоты своего положения самодовольно взиравшего на одно из величайших достижений страны. Оставив Плинио Мендосу в Киеве, Гарсиа Маркес отправился в Венгрию. Мендоса, которому пришлось на неделю задержаться в Брест-Литовске, потому что Солано слег с пневмонией, назад поехал через Польшу. Он был разочарован увиденным — «мы утратили невинность», позже скажет он, — и постепенно пришел к выводу, что коммунистические режимы обречены, ибо у них один и тот же регрессивный генетический код (хотя он попытается поверить еще раз — на Кубе — в 1959 г.). Но Гарсиа Маркес, не имевший ни буржуазного прошлого, которое он мог бы оплакивать, ни буржуазных вкусов, которые нужно культивировать, жаждал новых впечатлений. Ему удалось добиться того, чтобы его включили в приглашенную в Будапешт группу из восемнадцати иностранных писателей и обозревателей, в числе которых были два репортера — он сам и бельгиец Морис Майер.

Со дня вторжения советских войск в Венгрию в октябре 1956 г. не прошло и года. После подавления венгерского восстания в ноябре 1956 г. Янош Кадар сменил Имре Надя на посту главы правительства. К лету 1957 г. Венгрия вот уже десять месяцев была закрыта для иностранных граждан, и, по словам Гарсиа Маркеса, они были первой зарубежной делегацией, которой разрешили въехать в страну. Визит длился две недели. Венгерские власти разработали для них программу, так что у членов делегации не оставалось времени на гуляние по городу и свободное общение с венгерским народом. «Они всячески препятствовали тому, чтобы у нас сложилось некое определенное мнение о положении в стране»²⁹. На пятый день Гарсиа Маркес после обеда сбежал от своего сопровождающего и пошел в город один. Он скептически отнесся к сообщениям Запада о подавлении восстания 1956 г., но состояние городских зданий и информация, полученная от венгров, с которыми он познакомился, убедили его в том, что реальное число жертв со стороны венгров — 5000 погибших и 20 000 раненых, — вполне вероятно, даже превышало данные, которые называла западная пресса. В последующие вечера он общался с простыми венграми, среди которых были несколько проституток, домохозяйки и студенты, и был шокирован их цинизмом и отчужденностью. Дерзкое поведение Гарсиа Маркеса и его спутника Мориса Майера возымело неожиданный эффект: власти решили, что к иностранцам следует отнестись более серьезно. Их представили самому Кадару и включили в состав участников его поездки в город Уйпешт, расположенный в восьмидесяти милях от столицы^************, где лидер венгерского государства выступал перед народом. Тактика сработала — не в последний раз Гарсиа Маркес будет опьянен возможностью прямого доступа к людям, стоящим у власти. Он заявил, что Кадар по всем меркам простой рабочий, который «по воскресеньям ходит в зоопарк, чтобы покормить ананасами слонов»; скромный человек, неожиданно для самого себя оказавшийся у власти; у него нет чудовищных аппетитов, и ему пришлось делать выбор: либо поддержать ультраправых националистов, либо согласиться на оккупацию страны Советами, чтобы обеспечить Венгрии коммунистическое будущее, в которое он искренне верил³⁰.

Несомненно, Гарсиа Маркес обрадовался, что ему были представлены доводы, оправдывавшие угнетающую картину, которую он видел на улицах Венгрии. Проанализировав противоречия коммунистического режима и тот факт, что рабочих лишают права пользоваться плодами своего труда, он аргументированно доказал, что в минувшем году грабежа можно было бы вполне избежать: «Это был вопрос сдерживаемых аппетитов, которые здоровая коммунистическая партия могла бы направить в иное русло»³¹. Теперь, заключил он, Кадару нужно помочь выбраться из той ямы, в которой он оказался, но Запад заинтересован лишь в том, чтобы усугубить положение. И положение в стране действительно усугублялось: правительство вынудили ввести систему надзора, что имело «просто чудовищные» последствия.

Кадар не знает, что делать. С того момента, как он, взяв, так сказать, в руки горячую картошку, поспешно обратился за помощью к советским войскам, ему, чтобы двигаться вперед, пришлось отречься от своих убеждений. Но обстоятельства тянули его назад. Он ввязался в кампанию против Надя, обвинив его в том, что тот продался Западу, ибо только так он мог оправдать захват власти. Но зарплаты он поднять не может, потребительских товаров в стране нет, экономика разрушена, соратники его — непроверенные или некомпетентные люди, народ не простит ему ввод советских войск, сам он чудеса творить не способен, но картошку при этом из рук выбросить тоже не может и не может выскользнуть в боковую дверь. Значит, приходится сажать людей в тюрьмы и вопреки собственным принципам поддерживать режим террора, который хуже предыдущего, против которого он боролся³².

Как ни старался Гарсиа Маркес оправдать Кадара, сам он был глубоко потрясен и обескуражен. В начале сентября по возвращении в Париж из Будапешта он позвонил Плинио Мендосе прямо перед тем, как тот вернулся в Каракас. Несмотря на все свои усилия написать позитивный репортаж о своем пребывании в Венгрии, в разговоре с другом он воскликнул: «Все виденное нами до сего момента — ничто по сравнению с Венгрией»³³. Конечно, ту свою поездку какое-то время он держал в тайне. В середине декабря Маркес сообщил матери в Картахену, что «венесуэльский журнал финансировал длительную поездку», однако он умолчал о том, куда он ездил³⁴.

Из той длительной поездки Гарсиа Маркес вернулся в Париж без денег; остановиться ему тоже было негде. «После того как я провел в поезде пятьдесят один час, в карманах у меня остался один лишь телефонный жетон. Впустую тратить я его не хотел, а было еще слишком рано, поэтому я дождался девяти утра и позвонил другу. "Жди там", — сказал он, а потом привез меня в chamber de bonne, которую он снимал в Нёйи, и поселил меня в той комнатушке. Там я опять сел писать "Недобрый час"»³⁵. Но сначала, с конца сентября по конец октября 1957 г., в той комнате горничной в Париже Гарсиа Маркес описывал свои впечатления о последней поездке, плавно вплетая в повествование впечатления о Польше и Чехословакии, полученные во время посещения этих стран в 1955 г. В результате получилась большая серия статей, которые в итоге будут изданы под названием «90 дней за железным занавесом» («De viaje por los países socialistas») в 1959 г., хотя свои впечатления об СССР и Венгрии он сразу же передал на публикацию в Momento через Плинио Мендосу³⁶. В этом материале, вышедшем из-под пера благожелательно настроенного обозревателя, замечательно зафиксирован определенный исторический момент и дана объективная критика слабостей советской системы³⁷. Свои очерки Маркес отправил своему наставнику Эдуардо Саламеа Борде (Улиссу), чтобы тот напечатал их в El Independiente, где последний теперь работал помощником редактора. Кто знает, какие чувства владели старым леваком, когда тот, прочитав статьи, убрал их в свой шкаф, где Гарсиа Маркес через два года найдет их и сумеет наконец-то опубликовать в еженедельном журнале Cromos³⁸.

Тем временем Тачия девять месяцев провела в Испании. «После разрыва с Габриэлем я три года не могла прийти в себя — истерзанная, озлобленная, одинокая. Не везло мне с мужчинами». Она приехала в Мадрид в декабре, перед Рождеством, и сразу же нашла работу — в театральной труппе богатой венесуэлки Марицы Кабальеро. По иронии судьбы свою первую роль она получила в спектакле «Антигона» — в трагедии, тесно связанной с первой повестью Гарсиа Маркеса «Палая листва». Она сыграла в ней Йемену, сестру Антигоны.

Потом Тачия вернулась в Париж. «Мой босс Марица Кабальеро привезла меня в своем "мерседесе", это было шикарно». Однажды она увидела его — «раньше, чем мне хотелось бы» — в окне нынешнего кафе «Люксембург» на бульваре Сен-Мишель. Она вошла, они поговорили и решили, что им следует «разойтись по-хорошему». Они отправились в находившуюся поблизости дешевую гостиницу, провели вместе ночь. «Было трудно, мучительно, но нам обоим стало легче. Это случилось незадолго до того, как он покинул Париж. После того окончательного расставания в 1957 г. мы с Габриэлем не виделись до 1968 г.»³⁹.

Гарсиа Маркес доживал в Париже последние дни. В июне к власти вернулся де Голль, якобы для того, чтобы помочь Четвертой республике не потерять Алжир. Вместо этого он учредил Пятую республику и в итоге спас французов от самих себя, отпустив Алжир.

В начале ноября, через пару недель после объявления Альбера Камю лауреатом Нобелевской премии в области литературы, Гарсиа Маркес переехал в Лондон⁴⁰, где намеревался пробыть как можно дольше — как в свою бытность в Париже, — живя на средства от публикации статей в El Independiente и венесуэльском журнале Momente, в котором теперь работал редактором Мендоса. Последний в конце ноября напечатает всего две из этих его статей: «Я посетил Венгрию» («Yo visité Hunguría») и «Я был в России» («Yo estuve en Rusia»). Гарсиа Маркес всегда хотел выучить английский, и путешествие по Восточной Европе лишний раз подтвердило то, что это необходимость, ибо там никто не говорил по-испански. Оказалось, он проявлял интерес к Великобритании — к королевской семье и политикам (Идену, Бивену, Макмиллану) — с тех пор, как приехал в Европу, хотя сам говорил, что его интересует лишь традиционное упадничество Британии. И вообще посещение еще одной старинной европейской страны входило в его грандиозный замысел. А франкистская Испания по идеологическим причинам оставалась для него под запретом (возможно, он даже боялся, что его там арестуют, ведь у Колумбии с Испанией были тесные связи, а он у правительства Рохаса Пинильи находился в черном списке), хотя Гарсиа Маркес почти целый год прожил с испанкой. На самом деле поразительно, что ему удалось посмотреть так много уголков Европы как на востоке, так и на западе, ведь время тогда было непростое, да и его финансовое положение оставляло желать лучшего. Но его попытку прожить в Лондоне на скудные средства, не зная языка, не имея знакомых латиноамериканцев, которых было немало в Париже, несомненно, можно расценивать только как величайшее мужество.

Почти полтора месяца он обитал в номере небольшой гостиницы в Южном Кенсингтоне, но писал там не «Недобрый час», а «отшелушившиеся» от него рассказы, которые выйдут в сборнике под названием «Похороны Великой Мамы и другие истории» и полюбятся читателям. Как и повесть о полковнике и его пенсии (но не «Недобрый час»), это рассказы не о бездушных представителях власти, управляющих маленькими городками, в которых происходит действие, а о несчастных людях, на пределе своих сил и возможностей борющихся с бедами и напастями — прямо как сам автор, когда он жил в Париже (так Маркесу нравилось думать), — рассказы «с человеческим лицом», пропагандирующие положительные ценности. Истории в духе Дзаваттини. Вопреки своим благим намерениям Гарсиа Маркес почти не оставлял себе возможности выучить местный язык, хотя по субботам и воскресеньям ходил в Гайд-парк слушать выступления в «Уголке ораторов». Его статья «Суббота в Лондоне», в которой он суммирует, почти в фольклорном стиле, свои впечатления о британской столице, пожалуй, является «лучшим произведением журналистики из всего написанного им в Европе»⁴¹. Эта статья была написана в Лондоне и опубликована как в каракасском El National, так и в Momento в январе 1958 г. В ней Маркес замечает:

Приехав в Лондон, я на первых порах думал, что англичане на улицах разговаривают сами с собой. Потом я понял, что это они извиняются. В субботу, когда весь город стекается на Пикадилли-Серкус, шагу невозможно ступить, чтобы не столкнуться с кем-нибудь. Посему на улицах стоит гул, все в один голос жужжат: «Извините». Из-за тумана об англичанах я вообще не имею представления — знаю только их голоса. Я слышу, как они извиняются в дневной мгле, маневрируя на своих средствах передвижения, будто самолеты в ватных клубах тумана. Наконец в минувшую субботу — в свете солнца — я впервые увидел их. Они все что-то ели, шагая по улицам⁴².

Больше всего в Лондоне его не устраивало, как он позже признается Марио Варгасу Льосе, отсутствие крепкого табака; немалую часть своих денег он тратил на импортные сигареты «Голуаз». Тем не менее он также говорил, что Лондон обладает странной притягательной силой. «Большая удача, если ты оказался в городе, где по непонятным причинам пишется особенно хорошо, хотя на мой вкус это не лучший город в мире. Я приехал туда как турист, но что-то вынудило меня закрыться в номере, где можно в буквальном смысле воспарить в табачном дыму, и за месяц написал почти все рассказы "Великой Мамы". Визит прошел впустую, зато теперь у меня новая книга»⁴³.

3 декабря он послал письмо матери в Картахену через Мерседес, жившую в Барранкилье. В нем он упомянул о том, что написал тете Дилии в Боготу, по-видимому, чтобы выразить соболезнования в связи с недавней кончиной ее мужа Хуана де Диоса, единственного брата Луисы Сантьяга. В то время Гарсиа Маркес еще не имел твердых планов, хотя и сообщал, что намерен скоро быть дома: «Я в Лондоне две недели и готовлюсь к возвращению в Колумбию. В следующие несколько недель планирую ненадолго съездить в Париж, затем в Барселону и Мадрид, ведь Испания — единственная европейская страна, которой я не знаю. По моим расчетам в Колумбии буду на Рождество или не позднее Нового года. Я совершенно не устал путешествовать по свету, но Мерседес меня заждалась. Нечестно заставлять ее ждать еще дольше, хотя, может быть, у нее еще осталось немного терпения. Но это было бы неправильно, ибо, если что-то я и узнал в Европе, так это то, что не все женщины столь надежны и серьезны, как она»⁴⁴. Он сказал, что у него нет ни денег, ни работы, хотя El Espectador кормит его обещаниями. Он попросил мать сделать ему две копии свидетельства о рождении, добавив: «Хочешь верь, хочешь нет, но в Европе я не женился».

Не прошло и двух недель, как он 16 декабря получил неожиданную телеграмму из Каракаса. Начальник Плинио Мендосы предлагал ему авиабилет до венесуэльской столицы и работу в Momento вместе с Мендосой. От таких предложений не отказываются, тем более что в Лондоне, городе, где, как он позже сказал мне, «иностранцу невозможно прожить, не имея при себе хотя бы мизерной суммы денег»⁴⁵, ловить ему было нечего. И все же он позвонил Мендосе и сообщил, что с ним по телефону связался какой-то чокнутый из Каракаса, пожаловался на свои беды и предложил работу. Мендоса подтвердил, что Карлос Рамирес Макгрегор действительно псих, но про работу он не наврал. Перед самым Рождеством Гарсиа Маркес вылетел из Лондона — но не в Колумбию, как он недавно пообещал матери, а в Венесуэлу.

Через сорок лет он скажет мне: «Знаешь, в 1956 г., потеряв работу в Европе, я просто поплыл по течению, как в свое время в Барранкилье. Я мог бы легко что-то найти, устроился бы в какую-нибудь газету, но я просто плыл по течению — два года. Пока, конечно, не остановился и не вернулся к своим делам. Но большую часть времени я просто шел на поводу у своих чувств, жил своим внутренним миром, своими впечатлениями. Я создал для себя собственный мир. Большинство латиноамериканцев, попадая в Европу, "набираются" культуры, но это не мой случай»⁴⁶.

Комментарии

*. Гарсиа Маркес Г. СССР: 22 400 000 квадратных километров без единой рекламы кока-колы / пер. Н. Попрыкиной // Палая листва: повести, рассказы. СПб., 2000. С. 468.

**. Там же. С. 471.

***. Гарсиа Маркес Г. СССР: 22 400 000 квадратных километров без единой рекламы кока-колы / пер. Н. Попрыкиной // Палая листва: повести, рассказы. СПб., 2000. С. 478.

****. Там же. С. 480.

*****. Там же. С. 483.

******. Там же. С. 483.

*******. Там же. С. 485.

********. Гарсиа Маркес Г. СССР: 22 400 000 квадратных километров без единой рекламы кока-колы / пер. Н. Попрыкиной // Палая листва: повести, рассказы. СПб., 2000. С. 493.

*********. Там же. С. 493.

**********. Дядя Джо — фамильярное прозвище И.В. Сталина в англоязычных странах, а точнее, его образа в средствах массовой информации США в период доверия и доброй воли стран антигитлеровской коалиции, который пришелся на середину Второй мировой войны.

***********. Гарсиа Маркес Г. СССР: 22 400 000 квадратных километров без единой рекламы кока-колы / пер. Н. Попрыкиной // Палая листва: повести, рассказы. СПб., 2000. С. 495.

************. Ныне в черте Будапешта.

Примечания

1. Plinio Mendoza, La llama y el hielo, p. 21. Данная глава написана по материалам интервью с Плинио Мендосой (Богота, 1991), Луисом Вильяром Бордой (Богота, 1998), Гильермо Ангуло (Богота, 2007), Эрнаном Вьеко (Богота, 1991), Тачией Кинтана (Париж, 1993), Мануэлем Сапатой Оливельей (Богота, 1991), Жаком Жиларом (Тулуза, 1999 и 2004) и другими.

2. Даже в опубликованных статьях о той поездке, которые он переработал в 1959 г., Гарсиа Маркес представил Соледад под именем Жаклин, французской художницы-графика родом из Индокитая, а Плинио Мендосу как Франко, странствующего итальянского журналиста. В 1950-х гг. колумбийцам опасно было путешествовать за железный занавес — это грозило серьезными последствиями и в политическом, и в личном плане. См. Gilard, red., De Europa y América I, p. 7.

3. GGM, «90 días en la Cortina de Hierro. I. La "Cortina de Hierro" es un palo pintado de rojo y blanco». Cromos, 2,198, 27 julio 1959. Все эти статьи собраны в GGM, Obra periodística vol. V, VI: De Europa y América 1, 2.

4. GGM, «90 días en la Cortina de Hierro. VI. Con los ojos abiertos sobre Polonia en ebullición», Cromos, 2,199, 3 agosto 1959.

5. GGM, «90 días en la Cortina de Hierro. II. Berlín es un disparate», Cromos, 2,199, 3 agosto 1959.

6. GGM, «90 días en la Cortina de Hierro, III. Los expropiados se reúnen para contarse sus penas», Cromos, 2,200, 10 agosto 1959.

7. Много лет спустя Вильяр Борда станет последним послом Колумбии в Восточном Берлине.

8. В июле 2004 г. Жилар сказал мне: «Однажды ГГМ признался мне, что он не уверен в том, что был коммунистом, когда жил и работал в Боготе, но думает, что был. Безусловно, когда в 1955 г. он приехал в Вену и познакомился с Хорхе Саламеа, прибывшим на коммунистическую конференцию, он определенно считал себя коммунистом». Но это, конечно, не означало, что он был членом компартии.

9. GGM, «90 días en la Cortina de Hierro. III. Los expropiados se reúnen para contarse sus penas», op. cit.

10. GGM, «90 días en la Cortina de Hierro. I. Berlín es un disparate», Cromos, 2,199, 3 agosto 1959.

11. Ibid.

12. Ibid.

13. В своих статьях Гарсиа Маркес утверждал, что только «Жаклин» вернулась в Париж, а он сам и «Франко» задержались в Берлине и, оставив там автомобиль, на поезде поехали в Прагу. Это было сделано с той целью, чтобы в своем репортаже объединить визит в Германию в мае 1957 г. и поездку в Чехословакию и Польшу в 1955 г. с посещением СССР и Венгрии в июле — августе 1957 г. В итоге три отдельные поездки сложились якобы в одну, описанную в очерке «90 дней за железным занавесом».

14. Arango, Un ramo de nomeolvides, p. 88. Эта труппа называлась Фольклорный ансамбль Делии Сапата, о котором Гарсиа Маркес написал статью в Боготе («Danza cruda», El Espectador, 4 agosto 1954), и так уж сложится, что в нем не хватало аккордеониста и саксофониста.

15. ГГМ, письмо Тачии Кинтана, отправленное из Парижа в Мадрид (лето 1957).

16. Поездка описана в статье GGM «Allá por los tiempos de la Coca-Cola», El Espectador, 11 octubre 1981.

17. GGM, «90 días en la Cortina de Hierro. VII. URSS: 22 40 000 kilómetros cuadrados sin un solo aviso de Coca-Cola», Cromos, 2:204, 7 setiembre 1959. Четыре статьи об СССР, которые будут опубликованы в журнале Cromos (Богота) в 1959 г., поначалу вышли как две статьи под названием «Я был в Венгрии» в Momento (Каракас) 22 и 29 ноября 1957 г. Оба варианта опубликованы в сборнике GGM, Obra periodística vol. VI: De Europa y América 2 (Bogotá, Oveja Negra, 1984), но я цитирую здесь вариант 1959 г., потому что статьи там более полные и дают всеобъемлющую картину.

18. Молотова выведут из состава правительства 1 июня 1957 г.

19. GGM, «90 días en la Cortina de Hierro. VIII. Moscú la aldea más grande del mundo», Cromos, 2:205, 14 setiembre 1959.

20. Ibid.

21. Ibid.

22. GGM, «90 días en la Cortina de Hierro. IX. En el Mausoleo de la plaza Roja Stalin duerme sin remordimientos», Cromos, 2:206,21 setiembre 1959.

23. Ibid. Ср. GGM, «El destino de los embalsamados», El Espectador, 12 setiembre 1982. Здесь ГГМ обсуждает забальзамированные тела Ленина и Сталина, упоминает Эвиту Перон, Санта-Анну и Обрегона и сравнивает изящные руки Сталина, Фиделя и Че.

24. Mendoza, La llama у el hielo, p. 30.

25. Позже ГГМ познакомится еще с одним якобы диктатором с изящными руками — команданте Кастро; во всем мире его называют по-свойски «Фидель» — даже не дядюшка, а друг и товарищ всем и каждому. К тому времени ГГМ сам тоже для всех и каждого станет своим, другом — «Габо».

26. GGM, «90 días en la Cortina de Hierro. IX. En el Mausoleo de la plaza Roja Stalin duerme sin remordimientos», Cromos, 2, 206,21 setiembre 1959.

27. Ibid.

28. GGM, «90 días en la Cortina de Hierro. X. El hombre soviético empieza a cansarse de los contrastes», Cromos, 2,207, 28 setiembre 1959.

29. GGM, «Yo visité Hungría», Momento (Caracas), 15 noviembre 1957.

30. Ibid.

31. Ibid.

32. Ibid.

33. Mendoza, La llama y el hielo, p. 32.

34. ГГМ, письмо из Лондона в Картахену Луисе Сантьяга Маркес (через Мерседес, находившуюся в Барранкилье), 3 декабря 1957 г.

35. Claude Couffon, «A Bogotá chez García Márquez», L'Express, 17—23 janvier 1977, p. 76.

36. См. Gilard, red., De Europa y América I, p. 33—38.

37. См. Anthony Day, Marjorie Miller, «Gabo talles: GGM on the misfortunes of Latin America, his friendship with Fidel Castro and his terror of the blank page», Los Angeles Times Magazine, 2 September 1990: «В период после окончания школы до моей первой поездки в социалистические страны я был в некотором роде жертвой пропаганды, — говорит он. — Когда я вернулся [из Восточной Европы в 1957 г.], мне было ясно, что теоретически социализм гораздо более справедливая система, чем капитализм. Но на практике это был не социализм». R 33—34.

38. 15 ноября 1957 г. ГГМ опубликовал в Momento «Я был в Венгрии» и 22 и 29 ноября две статьи «Я был в России». По прошествии почти двух лет в период с конца июля по конец сентября 1959 г. в еженедельнике Cromos (Богота) будут напечатаны еще десять его статей под общим заголовком «90 дней за железным занавесом»: три о Германии, три о Чехословакии, одна о Польше и четыре об СССР (фактически слово в слово повторяющие содержание статей 1957 г.); любопытно, что статью о Венгрии он повторно не опубликует. Чтобы получить более полное представление о последовательности написания и публикации этих статей, см. Gilard, red., De Europa y América I, p. 33—38.

39. Интервью с Тачией Кинтана (Париж, 1993).

40. ГГМ, письмо из Лондона в Картахену Луисе Сантьяга Маркес (через Мерседес, находившуюся в Барранкилье), 3 декабря 1957 г.

41. См. Gilard, red., De Europa y América I, p. 44.

42. GGM, «Un sábado en Londres», El Nacional (Каракас), 6 enero 1958.

43. ГГМ, письмо из Мехико в Лондон Марио Варгасу Льосе (1 октября, 1966).

44. ГГМ, письмо из Лондона в Картахену Луисе Сантьяга Маркес (через Мерседес, находившуюся в Барранкилье), 3 декабря 1957 г. См. Claudia Dreifus «GGM» (Playboy, 30:2, February 1983, p. 65—77, 172—178): «Как отреагировала Мерседес [на его отъезд в Европу]?» ГГМ: «Это одна из загадочных сторон ее личности, которую я никогда не пойму — и теперь не понимаю. Она была абсолютно уверена в том, что я вернусь. Ей все говорили, что она чокнутая, что я непременно найду кого-то в Европе. И в Париже я действительно вел свободную жизнь. Но я знал, что, когда это кончится, я к ней вернусь. Для меня это было не делом чести — скорее судьба, нечто уже свершившееся».

45. Беседа (Мехико, 1993).

46. Беседа (Мехико, 1999).