Кто может сказать, что искал Гарсиа Маркес, отправляясь во французскую столицу в декабре 1955 г.? Любой, кто знает его, предположил бы, что колумбийскому costeño Италия должна быть ближе и в социальном, и в культурном отношении, чем более холодная, более самоуверенная, более колониальная, более критичная, более северная Франция. С самого начала к Европе в целом Маркес был настроен довольно пренебрежительно: считал, что она мало чему его может научить помимо того, что он уже узнал из книг и средств массовой информации. Складывалось впечатление, будто он приехал в Европу, чтобы посмотреть, как она «гниет», так сказать, источает запах вареной капусты, а не аромат тропической гуайявы, всегда столь приятный его сердцу и разуму. И все же он был здесь, в Париже¹.

Из общежития «Альянс Франсез» Маркес переехал в дешевую гостиницу, в которой любили останавливаться приезжие из Латинской Америки, — в отель «Фландр», находившийся в Латинском квартале. Гостиница размещалась в доме 16 по улице Кюжа и принадлежала месье и мадам Лакруа. Напротив стоял более роскошный Гранд-отель «Сен-Мишель», где тоже любили останавливаться латиноамериканцы². Например, там долго жил авторитетный афрокубинский поэт и член Коммунистической партии Николас Гильен — один из многих латиноамериканских писателей, ставших изгнанниками в ту эпоху диктаторов: Одрии в Перу (1948—1956), Сомосы в Никарагуа (1936—1956), Кастильо Армаса в Гватемале (1954—1957), Трухильо в Доминиканской Республике (1930—1961), Батисты на Кубе (1952—1958), Переса Хименеса в Венесуэле (1952—1958) и Рохаса Пинильи в Колумбии (1953—1957). В этом районе властвовал дух находившейся поблизости Сорбонны, но архитектурный фон создавала грозная махина величественного Пантеона.

Почти сразу же Гарсиа Маркес связался с Плинио Апулейо Мендосой, с которым познакомился в Боготе незадолго до апрельского восстания 1948 г. Мендоса-младший был серьезный, несколько претенциозный молодой человек. Политическое поражение его отца, которому после убийства Гайтана пришлось отправиться в изгнание, изменило его мировоззрение. Теперь он тяготел к радикальному социализму и был на пути к тому, чтобы стать сторонником международного коммунистического движения. В боготской прессе он читал о публикации повести Маркеса «Палая листва» и «предположил — на основе его фотографии и заглавия, — что он, должно быть, плохой романист»³. В канун Рождества 1955 г., когда Мендоса вместе с двумя своими приятелями-колумбийцами сидел в баре «Ла Шоп Паризьен» («Парижская кружка»), находившемся в Латинском квартале, туда с зимнего холода вошел одетый в пальто Гарсиа Маркес. Во время их первой беседы о литературе, о жизни и журналистике Гарсиа Маркес показался Мендосе и его друзьям заносчивым самодовольным человеком, словно те полтора года, что тот провел в Боготе, превратили его в типичного cachaco. Маркес заявил, что Европа совершенно не произвела на него впечатления. И вообще он вел себя так, будто, кроме себя, любимого, его больше ничего не интересует. В его арсенале уже был один изданный роман, и он оживился только тогда, когда разговор зашел о его работе над следующей книгой.

Как оказалось, в Плинио Мендосе Гарсиа Маркес тогда встретил своего будущего лучшего друга, хотя отнюдь не самого верного. С годами Мендоса узнает Маркеса лучше многих других, а поскольку в отличие от многих Плинио менее склонен ограничивать себя рамками условностей и открыто выражает свое мнение, он станет одним из самых надежных источников информации о жизни Гарсиа Маркеса и становлении его как творческой личности. Несмотря на то что при первой встрече в Париже Маркес Мендосе совсем не понравился, он пригласил новоприбывшего на рождественскую вечеринку, которую устраивали в своем доме на улице Генего, у Сены, колумбийский архитектор из Антиокии Эрнан Вьеко и его голубоглазая жена-американка. Там гостей — в основном это были эмигранты и изгнанники из Колумбии — потчевали жареной свининой, салатом из листьев эндивия и красным бордо. Гарсиа Маркес взял гитару и спел вальенато, которое сочинил его друг Эскалона. Это несколько улучшило то первое негативное впечатление, что сложилось о нем у колумбийцев, но все равно хозяйка дома заметила Плинио, что новый знакомый — «ужасный парень», с большим самомнением, да еще и сигареты тушит о подошву ботинка⁴. Через три дня Маркес и Мендоса снова встретились. Выпал первый снег, и Гарсиа Маркес, дитя тропиков, танцевал на бульваре Сен-Мишель и Люксембургской площади. Неприязнь Мендосы растаяла, как снежинки, блестевшие на пальто Гарсиа Маркеса.

Они тесно общались почти весь январь и февраль 1956 г. Потом Мендоса вернулся в Каракас, где теперь жила почти вся его семья. В те первые недели два новых друга проводили время в излюбленных заведениях Мендосы в районе Сорбонны — в кафе «Капулад» на улице Суфло или в «Акрополе», дешевом и шумном греческом ресторане, стоявшем в конце Рю-де-л'Эколь-де-Медесин. Если о Гарсиа Маркесе некоторые в ту пору отзывались нелестно, считая его неприятным человеком, то и Плинио Мендоса тоже не слыл душкой среди своих знакомых. Более того, мало кто из колумбийцев, услышав его имя (в Колумбии его все называют просто Плинио, как Маркеса — Габо), проявляет безразличие. Многие считают его хитрецом, типичным уроженцем гор его родной Бойаки^*, однако все сходятся во мнении, что он блестящий журналист и полемист. Он непредсказуем и сентиментален, но при этом забавен, умеет посмеяться над самим собой (причем абсолютно искренне, а это большая редкость), полон энтузиазма и великодушен.

В конце той первой недели января Маркес с Мендосой сидели в кафе на Рю-де-л'Эколь, читая Le Monde, и узнали, что Рохас Пинилья, цинично используя прямые угрозы и цензуру, в конце концов закрыл El Espectador (El Tiempo закрыли за пять месяцев до этого). По словам Мендосы, Маркес недооценил значимость этого события. «"Ерунда", — сказал он прямо как тореадор, пораненный быком. Но это было более чем серьезно»⁵. Чуть ранее в том же месяце El Espectador оштрафовали на 600 000 песо, а теперь и вовсе закрыли. Гарсиа Маркес перестал получать чеки и к началу февраля уже не мог платить за номер в отеле «Фландр». Мадам Лакруа, добрая душа, закрывала глаза на то, что он не вносит вовремя плату за проживание. По одной из версий Гарсиа Маркеса, она постепенно переселяла его все выше и выше, пока он в итоге не оказался на седьмом этаже здания, на неотапливаемом чердаке, и она сделала вид, будто забыла про него⁶. Там друзья однажды увидели, как он пишет в перчатках, руане^** и шерстяной шапке.

Гарсиа Маркес жил на скудные средства уже до того, как пришло известие о закрытии El Espectador. Мендосу поразило, как мало вещей он привез с собой из Колумбии. Мендоса познакомил Маркеса с Николасом Гильеном и еще одним коммунистом, богатым венесуэльским романистом и журналистом Мигелем Отеро Сильвой, который вместе со своим отцом в 1943 г. основал влиятельную каракасскую газету El National. Они встретились случайно в одном из баров на улице Кюжа незадолго до того, как Мендоса уехал в Венесуэлу, и Отеро Сильва пригласил их на ужин в популярное кафе «О Пье дю Кошон» («Свиная ножка»), находившееся у рынка Лез-Аль. Годы спустя, когда они станут друзьями, Отеро Сильва не сможет вспомнить бледного, болезненно, тощего молодого колумбийца, который, уплетая за обе щеки ниспосланный ему счастливым случаем дармовой ужин, внимательно слушал оценку положения во Франции и Латинской Америке с коммунистической точки зрения⁷. Отеро Сильва и Гильен только что узнали, что 25 февраля, в последний день работы XX съезда КПСС, Хрущев осудил культ личности Сталина; их глубоко обеспокоило, что на съезде был объявлен новый политический курс — на мирное сосуществование государств с различным социальным строем. Они считали, что это пораженческая политика, и с волнением обсуждали будущее международного коммунистического движения⁸.

Гильен станет главным героем одного из любимых анекдотов Гарсиа Маркеса о парижском периоде его жизни. «Это случилось тогда, когда Перон правил Аргентиной, Одриа — Перу и Рохас Пинилья — моей страной; когда правили Сомоса, Батиста, Трухильо, Перес Хименес и Стресснер; и вообще вся Латинская Америка была усеяна диктаторами. Николас Гильен обычно вставал в пять утра и читал газету за чашечкой кофе. Потом открывал окно и громко, так что его слышали в обеих гостиницах, где полно было латиноамериканцев, сообщал новости — орал во все горло, будто находился в каком-нибудь патио в Камагуэе^***. Однажды он открыл окно и крикнул: "Его свергли!" — и все — аргентинцы, парагвайцы, доминиканцы, перуанцы — подумали, что речь идет об их диктаторе. Я тоже его услышал и подумал: "Черт, Рохас Пинилья помер!" Потом он сказал мне, что имел в виду Перона»⁹.

15 февраля 1956 г., через полтора месяца после закрытия El Espectador, была основана ее правопреемница — газета El Independiente. Два месяца ее возглавлял экс-президент страны и бывший генеральный секретарь Организации американских государств Альберто Льерас Камарго. После нескольких очень трудных и тревожных недель Гарсиа Маркес вздохнул свободнее. Плинио Мендоса, уезжая в Каракас в конце февраля, с легким сердцем покидал своего нового друга: тот снова прочно стоял на ногах, был материально обеспечен. Первая почти за три месяца статья Гарсиа Маркеса появилась в новой газете 18 марта. Он отправил состоящий из 17 частей репортаж — почти сто страниц (это выяснилось, когда статья была перепечатана и вышла отдельной книгой) — о судебном разбирательстве, связанном со скандалом о шпионаже: людям, представшим перед судом, вменялось в вину, что в период последних месяцев господства французов во Вьетнаме они передали коммунистам секретную информацию французского правительства. Таким образом, 12 марта 1956 г. El Independiente на первой полосе объявила: «Специальный корреспондент El Independiente отправляется на самое сенсационное судебное разбирательство века». (Неудивительно, что позже Гарсиа Маркес будет пользоваться репутацией мастера гиперболы.) К сожалению, 15 апреля El Independiente закроют, и Гарсиа Маркес, затратив огромные усилия на серию очерков, так и не сумеет донести до читателя развязку скандального суда, что, конечно же, их расстроит, хотя это не самый лучший из его репортажей — как в плане занимательности, так и в плане литературных достоинств. И опять он, сам того не подозревая, окажется косвенно связанным с человеком, который позже войдет в его жизнь. Звездой судебного процесса был бывший министр внутренних дел, позднее министр юстиции Франсуа Миттеран — «белокурый молодой человек в светло-синем костюме, придавший судебному заседанию легкую окраску киношного действа»¹⁰. Сам Миттеран в этом деле тоже находился под подозрением, поскольку выступал против колониальной войны во Вьетнаме. Однако теперь и Миттеран, и весь остальной состав суда стали материалом для нового романа Гарсиа Маркеса.

На чердаке, где он жил, был слышен бой часов со здания Сорбонны. Когда он писал письма Мерседес Барча, своей невесте, которую едва знал, та смотрела на него с заключенной в рамку фотографии, висевшей над тумбочкой у кровати. Плинио Мендоса вспоминает, как он впервые поднялся в комнату друга: «Я шагнул к стене, чтобы посмотреть на висевшую там фотографию его невесты — симпатичной девушки с длинными прямыми волосами. "Это — священный крокодил", — сказал он»¹¹. После прибытия Гарсиа Маркеса в Европу Мерседес начала слать ему письма по два, а то и по три раза в неделю. Он отвечал ей столь же добросовестно¹². Свои письма он обычно посылал ей через родителей: его брат Хайме (ему тогда было пятнадцать) вспоминает, как время от времени он доставлял Мерседес в Барранкилью послания Габито.

На создание нового романа Маркеса вдохновил небольшой захолустный городок на берегу реки, где он впервые увидел Мерседес, хотя в самом повествовании нет ничего романтичного. Своей книге он даст название «Недобрый час». Маркес даже не подозревал, что этот его злосчастный роман будет издан только в 1962 г. Действие в нем разворачивается не в те времена, когда в этом маленьком поселении жили семьи Гарсиа Маркес и Барча Пардо, а несколькими годами позже, в период, соответствующий времени написания романа. Главная тема — отголоски Violencia в контексте местной специфики. Это потому, что Violencia господствовала в мыслях всех колумбийцев как в самой стране, так и за границей, — Гарсиа Маркес сам в очередной раз косвенным образом стал ее жертвой; и то, с чем ему пришлось столкнуться в Боготе перед отъездом в Европу, обострило его антиправительственные настроения, что нашло отражение в его журналистике.

Город в романе Гарсиа Маркеса будто полностью списан с Сукре. Топографические детали столь точны, что читатель мог бы нарисовать карту места, где центральными объектами являются река, набережная, главная площадь и дома вокруг нее. Сукре будет местом действия нескольких коротких драматичных романов Маркеса: «Недобрый час», «Полковнику никто не пишет» и «История одной смерти, о которой знали заранее». В каждом из них будет отражена его жестокая судьба.

Пройдет много лет, прежде чем кто-то начнет задумываться о том, какой же город на самом деле стал прототипом небольшого поселения на реке, выведенного в этих произведениях. Большинство читателей по-прежнему будут тщетно пытаться найти в нем сходство с описаниями и атмосферой совершенно другого города — Макондо (Аракатаки). В будущем в своих интервью, говоря о Сукре, Маркес никогда не будет упоминать его название, так же как почти никогда не будет упоминать своего отца, и эти два факта, безусловно, неразрывны. Однажды он скажет: «Это поселок, лишенный магии. Вот почему, когда я пишу о нем, мое повествование всегда представляет собой некий журналистский вид литературы»¹³. Однако реальный Сукре, послуживший основой для формирования его критического реализма по отношению к отцу, к колумбийскому консерватизму и вдохновивший его на создание многострадальных персонажей, напоминающих героев фильмов Витторио Де Сики «Умберто Д.» или «Похитители велосипедов», — тот реальный Сукре мало чем отличался в социальном плане от Аракатаки; на самом деле братья и сестры Маркеса почти единодушно утверждают, что это в чем-то более необычное и романтичное место. Так что у каждого свое представление о магии. Просто, когда Габито жил в Сукре, он уже смотрел на мир совсем не так, как в детстве, с младенчества до десятилетнего возраста, когда жил в Аракатаке. К тому же в Сукре рядом не было его любимого дедушки-полковника. Да и в любом случае полноценно в Сукре он никогда не жил, ведь его отправили в школу и, хотя учеба в школе считалась привилегией, он в то время наверняка думал, что его в очередной раз отлучили от семьи. Кроме того, если его аракатакский период жизни протекал на фоне утихающего экономического бума, то период жизни в Сукре совпал с началом Violencia.

Когда «Палая листва» была опубликована (незадолго до отъезда Маркеса в Европу), его друзья из числа коммунистов заметили, что книга, без сомнения, отличная, но на их вкус в ней слишком много вымысла и поэтичности. Гарсиа Маркес признается и Марио Варгасу Льосе, и Плинио Мендосе — они оба в то время были согласны с оценкой коммунистов, — что у него развился комплекс вины, так как в «Палой листве» он «ничего не порицает и не осуждает»¹⁴. Иными словами, данная книга не соответствовала коммунистическим концепциям социальной идейности литературы, которая призвана изобличать пороки капитализма и проповедовать лучшее социалистическое будущее. В принципе в понимании большинства коммунистов форма романа — это орудие борьбы буржуазии, а вот подлинно народное средство выражения XX в. — это кино.

Несмотря на то что «Недобрый час» — политическое произведение, призванное «разоблачать», Гарсиа Маркес по-прежнему выступает в нем как тонкий рассказчик, критикующий господствующие в стране политику и идеологию в завуалированной форме. Например, он не говорит открыто, что режим, осуществляющий репрессивные акты, которые он описывает, — это правительство консерваторов, но это очевидно любому колумбийскому читателю. И хотя в тот период, о котором идет речь в книге, полиция, армия и военизированные отряды убивали десятки тысяч людей, зачастую самыми изощренными садистскими способами, в романе обозначены всего две смерти: одна — гражданское «преступление во имя чести», предвосхищающее центральный эпизод более позднего романа «История одной смерти, о которой знали заранее»; вторая, как и можно было ожидать, — политическое убийство, совершенное правительством, хотя на первый взгляд кажется, что это скорее результат некомпетентности, чем злого умысла. В сущности, задача романа — продемонстрировать, не говоря открытым текстом, что вся структура власти, охарактеризованная в книге, не может не порождать регулярные репрессивные действия: проще говоря, алькальду пришлось убить кое-кого из своих противников, чтобы выжить самому.

Это поразительно объективное понимание природы власти позволяет писателю отказаться от откровенного морализаторства или голой пропаганды. Естественно, он не выражает восхищения мировоззренческой позицией консерваторов, но при этом никогда не опускается до пустой демагогии. В своей автобиографии Гарсиа Маркес заявит, что прообразом алькальда послужил полицейский — муж его чернокожей возлюбленной Колдуньи. Но прежде он дал другое объяснение, которое запомнил Херман Варгас: «На самом деле алькальд в "Недобром часе" списан с реального человека. Тот был родом из городка, расположенного рядом с Сукре. Гарсиа Маркес говорил, что он доводился родственником его жене Мерседес. И был отъявленным преступником. Он хотел убить отца Мерседес и поэтому всегда носил с собой оружие. Иногда, чтобы позлить жену, Гарсиа Маркес напоминает ей, что этот парень из ее семьи»¹⁵.

Как Маркес ни старался, ему не удавалось сдвинуть роман с мертвой точки, он начинал терять контроль над повествованием. Погруженный в самые гнетущие дебри Колумбии, по сути бесцельно мотаясь в том далеком от очарования мире, что он воссоздавал на бумаге, Гарсиа Маркес, по мере того как зиму сменяла весна, все реже и реже видел Париж, хотя иногда он выбирался в свет. Франция тоже переживала черные дни в тот период Четвертой республики. Недавно ушел в отставку утопист Пьер Мендес-Франс — премьер-министр, прославившийся тем, что пытался приучить французов пить вместо вина молоко. Его сменил Эдгар Фор, но ненадолго. Франция потерпела поражение во Вьетнаме и воевала в Алжире. И все же, хотя в то время этого никто не сознавал, Париж переживал один из самых памятных моментов в своей истории, ведь вскоре, в 1960-х гг., французская столица изменит свою цветовую гамму — из дымчато-голубого перекрасится в серебристый цвет космической эры. Гарсиа Маркес питался, как правило, в дешевых студенческих ресторанах типа «Капулада» и «Акрополя», и если большинство других латиноамериканцев захаживали в Сорбонну или Лувр, чтобы пополнить свой интеллектуальный багаж и посмотреть на таких же, как они сами, в золоченых парижских зеркалах, то ему, как обычно, университетом служили парижские улицы.

Потом в один прекрасный, а может, и ужасный день в его жизни неожиданно произошла перемена. Однажды вечером в марте он чисто случайно, гуляя с португальским журналистом, который тоже освещал судебное разбирательство по делу шпионажа для какой-то бразильской газеты, познакомился с молодой женщиной — двадцатишестилетней актрисой из Испании. Ее звали Тачия. Она собиралась выступить на вечере поэзии. Почти сорок лет спустя Тачия вспомнит, что Габриэль, как она всегда будет его называть, отказался пойти на вечер. «"Чтение стихов, — фыркнул он. — Это ж такая скукотища!" Я предположила, что он ненавидит поэзию. Он ждал в кафе "Мабийон", находившемся возле церкви на бульваре Сен-Жермен-де-Пре, и мы присоединились к нему по окончании вечера¹⁶. Тощий, как палка, кудрявый, с усами, он был похож на алжирца, а мне усатые мужчины никогда не нравились. И грубоватые мачо тоже. И мне всегда были присущи свойственные испанцам расовые и культурные предрассудки в отношении латиноамериканцев, которых в Испании считали людьми низшего сорта»¹⁷.

Тачия, урожденная Мария Консепсьон (Кончита) Кинтана, появилась на свет в январе 1929 г. в Нейве (провинция Гипускоа) в испанской Стране Басков. Вместе с двумя сестрами она воспитывалась в семье католиков, после гражданской войны поддерживавших режим Франко. Ее отец, поклонник поэзии, когда она была ребенком, постоянно читал ей стихи, не подозревая, что это определит ее будущее. В 1952 г. в Бильбао, где она работала няней — во франкистской Испании для женщин это была одна из немногих возможностей добиться независимого положения, — Тачия познакомилась с уже известным в тот период испанским поэтом Бласом де Отеро, который был старше нее на тринадцать лет. Он переименовал ее из Кончиты в Тачию. А также соблазнил ее. Вскоре после этого она сбежала в Мадрид — хотя в то время дети могли без разрешения покидать отчий дом только по достижении двадцати пяти лет, — чтобы учиться драматическому искусству и стать театральной актрисой. Там у нее завязался страстный, но обреченный на неудачу роман с большим поэтом, который был неуравновешен и слыл неисправимым ловеласом. Имя Тачии фигурирует в некоторых из его известных стихотворений. В силу своей маниакальной непредсказуемости он заставил ее пройти через все муки ада. Чтобы порвать с ним, она бежала из Испании, хотя пройдет много лет, прежде чем она расстанется с ним окончательно. «В конце 1952 г. я на полгода уехала в Париж, устроилась там домработницей на полном пансионе. Город меня просто ослепил своим великолепием. Потом, 1 августа 1953 г., я вернулась туда навсегда. Необходимых навыков у меня не было, и я стала посещать театральные курсы, чтобы попытаться поступить на сцену».

Тачия была предприимчивой, притягательной, пытливой натурой, всегда стремилась узнать что-то новое. Она принадлежала к тому типу женщин, которые считались особенно привлекательными в период послевоенного экзистенциализма и — хотя сама она любила театр — в кинематографе «новой волны» (в Париже фильмы в традициях этого направления появятся в конце 1950-х гг.). Стройная, смуглая обитательница левобережья, она обычно одевалась в черное, носила стрижку под мальчика, которую вскоре введет в моду американская актриса Джин Сиберг, и была неимоверно энергична. Так получилось, что как раз в тот момент она была не у дел. Поскольку она была иностранкой, ее шансы добиться успеха на сцене французского театра фактически равнялись нулю, но о возвращении в Испанию она даже не помышляла. И не искала длительных эмоциональных привязанностей. Она пережила amour fou^**** у себя на родине, и с тех пор ничто так сильно не трогало ее чувств и воображения. И вот теперь она рассказывала историю своей жизни этому невзрачному колумбийцу.

«Я бы сказала, что Габриэль с первого взгляда вызвал у меня неприязнь. Он казался деспотичным, высокомерным и в то же время робким — весьма непривлекательное сочетание. Мне нравились мужчины типа Джеймса Мейсона^***** — Блас был похож на него, — английские джентльмены, а не смазливые латины вроде 1аирона Пауэра^******. Также я всегда предпочитала мужчин зрелого возраста, а Габриэлю было примерно столько же лет, сколько и мне. Он с ходу стал хвалиться своей работой — судя по всему, он считал себя журналистом, а не писателем. В десять наш общий друг покинул бар, а мы остались — беседовали, потом пошли бродить по улицам Парижа. Габриэль говорил ужасные вещи про французов... Но и французы позже отплатили ему той же монетой — не оценили его магический реализм, ибо по природе своей они слишком рациональны».

Тачия обнаружила, что, когда разговариваешь с этим язвительным колумбийцем, он открывается другой стороной. Появляется нечто особенное в его голосе, в уверенной улыбке, в том, как он рассказывает историю. У Гарсиа Маркеса с прямолинейной молодой испанкой завязались приятельские отношения, которые быстро переросли в близость. Пожалуй, классический пример. В следующем десятилетии самым знаменитым латиноамериканским романом станет произведение аргентинца Хулио Кортасара «Игра в классики», опубликованное в 1963 г. Это книга о латиноамериканском эмигранте, блуждающем по Парижу в 1950-х гг. в компании друзей из богемной среды — художников и интеллектуалов. Действие разворачивается главным образом в Латинском квартале. Главный герой — никчемный человек. Зовут его Оливейра. Он уже не молод, нигде не работает и не стремится найти работу. Он будет искать себя, свой мир. Вдохновляющей силой, музой его меланхолии станет для Оливейры молодая красавица Мага (Колдунья) — этакая хиппи avant la letter^*******. У самого Кортасара такого романа никогда не было, а вот Маркес пережил нечто подобное. Прогулки, беседы — одно вело к другому. «Поначалу я не была расположена к Габриэлю, но постепенно прониклась к нему симпатией. У нас завязался роман. Через несколько недель, где-то в апреле наверно, мы стали регулярно встречаться. На первых порах Габриэлю хватало денег на то, чтобы угостить девушку бокалом вина, чашкой шоколада или сводить в кино. Потом его газету закрыли, и он остался ни с чем».

Спустя три недели после того, как Гарсиа Маркес познакомился с Тачией, в Боготе закрыли El Independiente — теперь почти на год, хотя он об этом знать не мог. Катастрофа для молодого человека, задавшегося целью покорить девушку. А руководство газеты, вместо того чтобы заплатить ему за отработанное время, прислало ему авиабилет в Колумбию. Получив билет, Гарсиа Маркес охнул, глубоко вздохнул и сдал его. Что им двигало? Стремление лучше узнать Европу, желание закончить новый роман или любовь? Он уже три месяца писал «Недобрый час» и намеревался продолжить над ним работу. Так что по многим причинам он не был готов покинуть Париж. В Боготе он почти не находил времени на то, чтобы воплощать в жизнь свои проекты, и теперь он снова закусил удила. Это было его собственное решение. Но он понимал, что ему придется туго. И потом была еще Тачия.

Сам я познакомился с Тачией Кинтана в Париже в марте 1993 г. Мы прошлись по тем же улицам, где она гуляла с Гарсиа Маркесом в середине 1950-х гг. Спустя полгода в доме Гарсиа Маркеса в Мехико я, набравшись смелости, спросил у него: «А что же Тачия?» В то время о ней знали всего несколько человек, а об их романе — еще меньше. Полагаю, Маркес надеялся, что эта информация пройдет мимо меня. Он вздохнул тяжело, как человек, глядящий на медленно открывающийся гроб, и произнес: «Да, было дело». — «Мы можем об этом поговорить?» — спросил я. «Нет», — ответил он. Именно тогда он впервые и сказал мне — с выражением лица, как у гробовщика, решительно захлопывающего крышку гроба, — что «у каждого человека три жизни: публичная, частная и тайная». Естественно, его публичная жизнь на всеобщем обозрении, мне нужно просто ее изучить; иногда мне будет дозволен доступ в его личную жизнь, остальное о ней я должен додумать сам; что касается его тайной жизни — «Нет, никогда». Если о ней что-то где-то и сказано, намекнул Маркес, так это в его книгах. Я мог бы начать с них. «В любом случае не волнуйся. Я буду таким, каким ты меня представишь». Соответственно, чтобы получить представление о том, какой видел Тачию Кинтана Гарсиа Маркес в 1956 г. и после, нам придется покопаться в его книгах. Правда, сама Тачия охотно рассказала мне о своем романе.

С Габриэлем я познакомилась как раз тогда, когда собиралась переезжать в крошечную комнатку на Рю-д'Асса. Уже не помню, где я жила до этого, — ты не представляешь, сколько гостиниц и квартир я сменила в Париже. Даже жила в одной комнате с Виолеттой Парра^********. Мое новое жилище находилось близ Монпарнаса, между Домом инвалидов и Сен-Жермен-де-Пре, рядом с кафе «Купол», «Клозери де Лила», «Дом» и «Селект» и всего в нескольких ярдах от Люксембургского сада и театров, кинотеатров и джаз-баров Монпарнаса. Иногда мы шли к нему в номер в отеле «Фландр», но чаще спали на Рю-д'Асса. В прошлом это был hotel particulier^*********, который потом реконструировали. Я жила на месте прежней кухни. Она была малюсенькая, как каморка горничной, chamber de bonne, и из нее был выход в маленький садик. Из обстановки только кровать и оранжевые ящики. Представь, на той кровати, бывало, сидели двенадцать человек. Хозяйка была ревностная католичка, но она, как правило, не возражала. Конечно, особенно привлекал маленький садик под открытым небом. Как же часто он сидел там, ожидая меня! Зачастую обхватив голову руками. Он сводил меня с ума, но я его очень любила.

Вскоре после знакомства с Тачией колумбиец увидел, что хотя он и заметно продвинулся в работе над рождающимся в муках романом, но постепенно теряет нить повествования. Спустя много лет Маркес станет одним из самых «технически подкованных» профессиональных писателей, который всегда знает, что он хочет написать и как добиться желаемого эффекта. А в ту пору его творческой деятельности каждое его произведение, казалось, внезапно перетекало в другое, композиционное построение давалось с трудом, а первоначальный замысел не получал ожидаемого развития. Так было и теперь. Один из его второстепенных персонажей начал расти, приобретать самостоятельность и в итоге потребовал отдельного литературного окружения. Это был старый полковник, жесткий и одновременно не уверенный в себе человек, бежавший из Макондо, от запаха перезрелых бананов; пятьдесят лет он тщетно ждет пенсии, обещанной ему за участие в Тысячедневной войне. Задуманный роман, теперь отложенный в сторону, был дерзким, жестоким произведением; он требовал от писателя наглости и беспристрастного подхода, а его автор неожиданно для самого себя оказался во власти страсти и нужды — жил по собственному сценарию «Богемы».

Ностальгия, навеянная поездкой с матерью в город его детства, подтолкнула его к написанию «Палой листвы». И теперь подобное чувство — мучительность (тоска, вызванная невозможностью жить в настоящем) — стало рычагом, отделившим то, что превратится в повесть «Полковнику никто не пишет», от того, что в конечном счете оформится в «Недобрый час», работа над которым бесконечно откладывалась и затягивалась. И снова вдохновляющей силой стала женщина: книга о полковнике была своего рода проекцией отчаянной, мучительной драмы, которую в ту пору переживал Гарсиа Маркес — вместе с Тачией. Совершенно неожиданно у них завязался удивительный, волнующий, бурный роман, но очень скоро у обоих кончились деньги. С самого начала их отношения развивались на фоне нужды, а потом над ними нависла угроза трагедии. Поэтому материалы первого, все еще не законченного, произведения были перевязаны — не в последний раз — старым полосатым галстуком и запихнуты в глубь расшатанного шкафа в отеле «Фландр», и какое-то время, в мае или в начале июня 1956 г., все помыслы Маркеса были сосредоточены на пронзительной, захватывающей, душераздирающей истории голодающего полковника и его несчастной, многострадальной жены.

Его долг гостинице неуклонно рос, но, как ни странно, выселиться ему не предлагали, хотя платить за номер он не мог. Или говорил, что не может. Через несколько недель им с Тачией уже трудно было найти и пропитание. Конечно, Маркесу это было не впервой: нужда преследовала его и в Боготе, и в Картахене, и в Барранкилье. Словно судьба специально испытывала его на прочность, чтобы он доказал свою преданность избранной профессии. Семья не могла упрекнуть его в том, что он не стремится выучиться на юриста, ведь он голодал. Тачии бесполезно было сетовать на то, что он не работает, дабы содержать ее, ибо Гарсиа Маркес готов был на любые лишения, пока писал свою книгу. Надо отметить, с его знанием французского, на котором он до сих пор изъяснялся весьма посредственно, работу найти было нелегко, но ведь он по большому счету и не искал. Когда деньги от продажи авиабилета закончились, он стал собирать пустые бутылки и старые газеты, за которые в местных магазинчиках ему давали несколько сантимов. Временами, рассказывает Маркес, он «одалживал» косточку у мясника, из которой Тачия варила похлебку¹⁸. Однажды, когда ему в очередной раз не хватило пяти сантимов, Маркесу пришлось попросить на проезд у прохожего, и реакция француза, давшего ему денег, его покоробила, он почувствовал себя униженным. Маркес послал сообщения своим друзьям в Колумбии с просьбой оказать ему финансовую помощь, а потом неделя за неделей ждал с надеждой хороших известий — как когда-то ждал пенсии его дед, как ждал полковник в его новом произведении. Наверно, только чувство юмора и не позволило ему упасть духом.

В сущности, его любовная связь с Тачией изначально была обречена. Всего лишь через три недели после знакомства с ней он потерял работу. А спустя пару месяцев на них свалилась новая беда. «Однажды вечером, когда мы гуляли с ним на Елисейских Полях, я поняла, что беременна. Чувствовала я себя как-то странно и, в общем-то, просто знала — и все. Забеременев, я продолжала работать — присматривала за детьми, мыла полы, — хотя меня постоянно мучила тошнота. А по возвращении домой начинала готовить, потому что он ничего не делал. Он говорил, что я люблю распоряжаться, называл меня "генералом". А сам тем временем писал свои статьи и "Полковника..." — это, конечно, была книга о нас: о нашем положении, о наших отношениях. Я читала роман, пока он его писал, мне нравилось. Но все девять месяцев мы ругались постоянно. Это были жуткие, изнурительные ссоры; мы губили друг друга. Думаете, мы просто пререкались? Нет, грызлись, как кошка с собакой».

«Но, — вспоминает Тачия, — он был и очень ласков — сама нежность. Мы обо всем говорили. Мужчины — наивные существа, и я многому его учила, прежде всего в том, что касается женщин. Я дала ему много материала для его романов. Мне кажется, что до нашей встречи у Габриэля было очень мало женщин и, конечно же, до меня он не жил ни с одной. У нас, хоть мы и ссорились, были и хорошие моменты. Мы часто говорили о ребенке, о том, каким он будет, придумывали ему имена. Габриэль бесконечно потчевал меня разными историями — восхитительно рассказывал о своем детстве, о семье, о Барранкилье, Сепеде и так далее. Я слушала его, раскрыв рот. Габрирэль также много пел, особенно вальенато Эскалоны, — как, например, «Дом на небесах» («La casa en el aire»). И кумбии тоже исполнял — «Моя милашка» («Mi Chiquita Linda»). У него был чудесный голос. И конечно, пусть мы ссорились, ругались почти каждый день, ночью проблем у нас никогда не было, мы прекрасно понимали друг друга.

Габриэль часто пел на бесконечных вечеринках в доме Эрнана Вьеко на улице Генего. Вьеко был очень обаятелен — голубые глаза, широкие брови, красавчик. Только у него одного были деньги, дом и машина — спортивный автомобиль марки MG, который он обожал. Габриэль пел там, играл на гитаре; и танцевал он божественно. У нас также были друзья-французы, они жили на улице Керубини, за рекой. Там мы узнали все песни Брассенса. Вместе с ним, с ним и Луисом Виллар Бордой, кажется, я впервые побывала на празднике "Юманите". Там я вела себя, как традиционная женщина, — просто сидела молча, пока мужчины беседовали о политике. В ту пору я вообще не разбиралась в политике и идеологиях, хотя интуитивно мыслила в прогрессивном ключе. А Габриэль, мне казалось, жил политикой и придерживался твердых политических убеждений. У меня сложилось впечатление, будто в том, что касается политических принципов, он был человек честный, серьезный и благородный. На мой взгляд, по своему мировоззрению он был настоящий коммунист. Помнится, как-то я сказала ему со знанием дела, будто понимала, о чем говорю: "Полагаю, есть хорошие коммунисты, а есть плохие". Габриэль глянул на меня сурово и ответил, как отрезал: "Нет, мэм, есть коммунисты и некоммунисты".

Должна признать, что он вел себя безупречно, когда я сообщила ему про беременность. Этого у него не отнять. Мы откровенно все обсудили, он спросил, чего я хочу. Думаю, он был бы счастлив стать отцом. Il s'assouvit^**********, как здесь говорят: мирился со всеми моими желаниями. Это я не хотела ребенка. Он знал, как серьезно я отношусь к детям, знал, что я решусь оставить ребенка лишь при условии, что он женится на мне. Он не прятался в кусты, но занял пассивную позицию. Просто предоставил мне свободу принимать решения. Не думаю, что он был напуган в той же мере, что и я. Возможно, с его точки зрения как латиноамериканца, в этом не было ничего необычного или шокирующего. Быть может, насколько я могу судить, он даже гордился собой.

В итоге я обратилась к одному санитару на севере Парижа, и он вставил мне катетер. Кажется, санитара нашел Габриэль. Ему пришлось повторить процедуру, потому что в первый раз катетер выпал. Это было ужасно. И все равно ничего не вышло. Это было абсолютно мое решение — не его. Конечно, к тому времени я — несмотря на свои корни, а может, как раз из-за этого — порвала с Богом. Тогда, когда мы все это затеяли, у меня уже было четыре с половиной месяца. Я была в отчаянии. Жуткое, жуткое время. Потом у меня открылось кровотечение. Он был в ужасе, едва не падал в обморок — Габриэль... он при виде крови... ну, ты понимаешь... Восемь дней я пролежала в акушерской клинике Порт-Руаяль, это рядом с тем местом, где я жила. Габриэль первым из отцов приходил в больницу вечером в приемные часы.

После того как у меня случился выкидыш, мы оба знали, что между нами все кончено. Я постоянно грозилась уйти от него. И в конце концов ушла. Сначала перебралась в дом Вьеко, жила там, пока не поправилась, потом уехала в Мадрид. Я была очень расстроена, опустошена. В наших отношениях я всегда была на высоте, но беременность меня подкосила. В декабре 1956 г. я уехала из Парижа с Аустерлицкого вокзала. Габриэль организовал проводы: на вокзал меня провожала большая компания друзей. Мы, конечно, опоздали. Багаж пришлось закидывать в поезд, сама я бегом заскочила в вагон, даже не успела ни с кем попрощаться. У меня было восемь чемоданов, хотя Габриэль всегда говорит, что их было шестнадцать. Я была в смятении, плакала в ладони, стоя у окна. Потом, когда поезд тронулся, я устремила взгляд на Габриэля. У него было такое лицо... вся душа в нем отражалась. Он пошел за поездом, потом отстал. Тогда, в 1956 г., он разочаровал меня. Просто не смог справиться с трудной ситуацией. Конечно, я никогда не вышла бы за него замуж. И ничуть не жалею об этом. Он слишком ненадежный. Как можно растить детей с таким отцом? А разве есть на свете что-то важнее детей? И все же, как выяснилось, я сильно в нем ошибалась: он оказался замечательным отцом».

Тачия была женщина смелая, удачливая, решительная, предприимчивая, глупая или, напротив, умная настолько, что отважилась быть независимой задолго до того, как независимость стала правом женщин. Хотя, судя по ее рассказу, ей приходилось ставить свои потребности в зависимость от интересов Гарсиа Маркеса, трудно представить, что это был не ее собственный выбор. До встречи с Маркесом она однажды уже пережила серьезную привязанность — причем тогда ей тоже пришлось «приносить себя в жертву» человеку, занимавшемуся литературным трудом, — посему вряд ли она стала бы мириться с чем-то абсолютно для нее неприемлемым. Вероятно, они были сильно привязаны друг к другу, но потом, когда Тачия забеременела, их отношения дали трещину, поскольку она требовала слишком многого: либо он женится на ней, либо она уходит. Тем более что в ее жизни это был не первый серьезный роман, хотя прежде ни она, ни Маркес никогда не жили вместе со своими возлюбленными.

Возможно, попытки Тачии сделать аборт не очень обрадовали Гарсиа Маркеса. На северо-восточном побережье Колумбии дети не считались проблемой, а он воспитывался в семье, где женщины — его бабка Транкилина, мать Луиса — давали приют многочисленным отпрыскам, которые были напрямую связаны с ними родством. Вероятно, смерть неродившегося ребенка его очень расстроила. Мерседес, наверно, было бы неприятно, что у него есть ребенок от другой женщины, но латиноамериканцы более привычны, более терпимы к таким вещам, чем европейцы. Вскоре ему предстояло вернуться на родину и жениться на Мерседес. Рассматривая эту перспективу, он, возможно, думал: ну и что? Когда он уезжал, она еще была, можно сказать, ребенком. Что удивительного в том, что двадцативосьмилетний латиноамериканец завел интрижку в Париже? Друзья ничего другого от него и не ждали. Если б Тачия родила, он, вероятно, все равно бросил бы ее. Он выбрал Мерседес, потому что это женщина из его среды, которая четко понимает, откуда он родом и чем он живет.

Тачия ушла от него. Но у него осталась его повесть. И действие этого произведения разворачивается, что уникально для творчества Маркеса, в то самое время, когда он его писал — в последние месяцы 1956 г., на фоне Суэцкого кризиса в Европе. Сюжетную линию во всех ее подробностях Маркес разработал задолго до того, как Тачия уехала в Мадрид. Октябрь; полковник (его имени мы так и не узнаем) прежде жил в Макондо; ему семьдесят пять лет; теперь он заживо гниет в маленьком душном городке на берегу реки, затерянном в лесах Колумбии. Пятьдесят пять лет он ждет пенсии, которую ему должны платить как участнику Тысячедневной войны. Других средств к существованию у него нет. Пятнадцать лет миновало с тех пор, как ему пришло письмо из государственного пенсионного ведомства, но он продолжает каждый день ходить на почту в надежде получить какую-нибудь информацию. Так он и живет — ждет известий, которых ему не шлют. У них с женой был сын Агустин, портной; в начале года власти убили его за нелегальную пропаганду¹⁹. После смерти Агустина, заботившегося о престарелых родителях, остался боевой петух. Чемпион петушиных боев, он стоил больших денег. Полковник терпит всевозможные лишения и унижения, но петуха не продает. Для него и для друзей его сына (Альфонсо, Альваро и Германа) этот петух — символ достоинства, сопротивления и память о самом Агустине. Жена полковника больна, ей нужен врачебный уход. Но она более практична, чем муж, и требует, чтобы тот продал петуха. В конце повести полковник все так же непреклонен.

Гарсиа Маркес сказал, что у него было много источников вдохновения. Во-первых, если учесть, что при создании произведений отправной точкой ему всегда служит визуальный образ, это воспоминание о человеке, которого он увидел на рыбном рынке в Барранкилье несколько лет назад; тот ждал прихода судна с «неким молчаливым беспокойством»²⁰. Во-вторых, более личные воспоминания о его деде, ждавшем пенсию, обещанную ему как ветерану Тысячедневной войны, хотя внешне герой повести списан с отца Рафаэля Эскалоны, тоже полковника; он был более щуплый и больше соответствовал образу голодающего старика, выведенного Гарсиа Маркесом в повести²¹. В-третьих, это, конечно же, политическая обстановка в Колумбии в период Violencia. В-четвертых, влияние искусства и, в частности, фильма Витторио Де Сики «Умберто Д.» по сценарию Дзаваттини о человеке, который молча следует своим via crucis^*********** в послевоенном Риме, окруженный равнодушием современников (у него тоже было любимое существо — собака). Но Гарсиа Маркес ни разу не признал, что — в-пятых, а на самом деле в первую очередь — в основу повести «Полковнику никто не пишет» положена драма, которую они с Тачией переживали в то время, когда разразился Суэцкий кризис²².

В обоих случаях — и в книге, и в жизни — женщина мирится с тем, что она истолковывает как эгоизм или слабость мужчины, с которым она живет и который убежден, что на него возложена историческая миссия, для него более важная, чем она сама. В обоих случаях женщина нянчится с мужчиной (в повести пожилая чета уже потеряла сына; в реальности Тачия в конце концов устанет нянчиться с Габриэлем, когда потеряет ребенка) и несет на своих плечах все материальные и материнские заботы в их совместном существовании. Она делает всю практическую работу, в то время как он, мучимый жуткими запорами, занят своими безнадежными утопическими прожектами, носится без толку с боевым петухом, олицетворяющим его мужество, независимость и в конечном счете триумф. Она уверена, что все кончится плохо; он — неисправимый оптимист. Спустя девять месяцев после смерти сына жена говорит полковнику: «А мы и есть сироты после смерти Агустина»^************. Эта фраза может служить эпитафией к роману Гарсиа Маркеса и Тачии. Петух (повесть, чувство собственного достоинства автора) символизирует связь личности с общепринятыми ценностями. И чтобы смягчить чувство вины, заглушить горе (выкидыш, смерть сына), нужно продолжать жить — хотя бы в память о прожитом. Посему девиз Гарсиа Маркеса мог бы звучать так: «Единственный выход — идти напролом».

«Полковнику никто не пишет» — одно из тех прозаических произведений, которое, несмотря на его бесспорную реалистичность, насквозь проникнуто поэзией. Невозможно отделить одну от другой его центральные темы: ожидание и надежда, погодные явления и функции организма (в том числе такие немаловажные, как испражнение или, в случае несчастного полковника, невозможность испражнений), политика и нищета, жизнь и смерть, одиночество и солидарность, судьба и неизбежность. Хотя Гарсиа Маркес всегда говорил, что диалоги — не самая сильная его сторона, невеселый юмор его персонажей, каждым из них выражаемый по-своему, чтобы можно было отличить одно действующее лицо от другого, — одна из характерных черт его зрелых произведений. Замечательный юмор, такой же своеобразный, как юмор Сервантеса, нашел свое наиболее яркое выражение в этом прекрасном маленьком романе, так же как сам полковник, пусть о нем и не много сказано, стал одним из незабываемых персонажей художественной прозы XX в. Последний абзац — один из самых совершенных во всей литературе; кажется, в нем концентрируются и затем разом выплескиваются все темы и образы всей повести в целом. Выдохшемуся старику удается заснуть, но его недовольная жена, вне себя от гнева, яростно трясет его, заставляя проснуться. Она хочет знать, как они будут жить теперь, раз он окончательно решил не продавать петуха и стал готовить его к петушиным боям.

— Скажи, что мы будем есть?

Полковнику понадобилось прожить семьдесят пять лет — ровно семьдесят пять лет, минута в минуту, — чтобы дожить до этого мгновения. И он почувствовал себя непобедимым, когда четко и ясно ответил:

— Дерьмо^{*************}.²³

У читателя тоже возникает чувство облегчения; и он получает немалое эстетическое удовольствие от идеально синтезированной концовки, несущей ощущение свободы и раскрепощенности, способствующей повышению самосознания, настраивающей на противодействие и бунт. Чувство собственного достоинства, всегда столь важное качество для Гарсиа Маркеса, вновь обретено.

Годы спустя «Полковнику никто не пишет», глубокое по содержанию произведение с тщательно продуманным и выстроенным сюжетом и блестящим заключением, станет всемирно признанным шедевром художественной прозы короткой формы, как «Старик и море» Хемингуэя. Сам автор скажет, что «Полковнику никто не пишет» — это образец «краткости, выразительности и откровенности — то, чему я научился в журналистике»²⁴.

Однако конец повести — это не конец истории, которую всегда можно рассказать по-другому. Через двадцать лет Гарсиа Маркес напишет необычный, обескураживающий рассказ «По следу твоей крови на снегу». Можно сказать, что это пересмотренное и исправленное издание повести «Полковнику никто не пишет». Если первое произведение — это своего рода повествование о любовной драме, которую Маркес переживал в тот период, когда писал данную повесть, и несомненно, самооправдание, то второе — это столь же очевидная самокритика и запоздалая реабилитация Тачии. Он изменил свое мнение или спустя много лет пытается умилостивить свою бывшую возлюбленную? В рассказе «По следу твоей крови...» молодая чета из Колумбии отправляется на медовый месяц в Мадрид, а потом едет в Париж. Перед отъездом из испанской столицы молодая женщина, Нэна Даконте, получила в подарок букет красных роз и о шип одной из них уколола палец, который кровоточил всю дорогу до Парижа. В какой-то момент она говорит: «Представляешь, след крови на снегу от Мадрида до Парижа! Какие красивые слова для песни, правда?»^{**************} Писатель, должно быть, помнил — естественно! — что Тачия, потеряв так много крови, отправилась в противоположном направлении — из Парижа в Мадрид — в середине зимы. Что это — экзорцизм? В рассказе, когда молодая чета прибывает в Париж, Нэна (она хорошо знает французский), находясь на втором месяце беременности, ложится в ту самую «громоздкую и угрюмую больницу»^{***************} неподалеку от проспекта Данфер-Рошро, где в 1956-м лежала с кровотечением Тачия и где она тоже могла умереть, но умер ее неродившийся ребенок. Малообразованный муж Нэны, Билли Санчес де Авилла, до этой поездки в Европу ни разу не покидавший Колумбию, — он танцует в Париже под снегопадом точно так же, как танцевал Гарсиа Маркес, когда впервые увидел снег, — оказывается совершенно неспособным справиться с трудностями в холодном неприветливом Париже. И Нэна умирает в больнице, так и не увидев мужа перед смертью, потому что он не сумел к ней прийти²⁵.

Тачия уехала. На Рождество, в конце «той грустной осени 1956 г.»²⁶, как позже скажет Гарсиа Маркес, он уже снова жил в отеле «Фландр». Почти все друзья винили его в проблемах Тачии и ее драматичном отъезде. Однако работа над повестью находилась в завершающей стадии, он нашел способ оправдать то, что случилось, по крайней мере перед самим собой (он считал делом чести не обсуждать ни с кем свои личные отношения), и уже ничто не могло ему помешать. В конце повести петух, несмотря на ворчание женщины, все еще оставался жив, а значит, была жива и сама повесть. Гарсиа Маркес закончит ее через несколько недель после отъезда Тачии в Мадрид. Он датирует ее январем 1957 г. Ребенок не родился, зато на свет появилось еще одно его произведение. Тачия сказала, ему «повезло», что он сумел закончить свой труд в столь тяжелых условиях. Трудно согласиться, что удача к этому имеет какое-то отношение.

Теперь не было Тачии, которая покупала продукты, торговалась из-за цен и стряпала дешевую пищу. Гарсиа Маркес скреб по сусекам так же, как старый полковник выскребал из банки последние крупинки кофе на первой странице повести. Своему другу Хосе Фонту Кастро он скажет, что однажды целую неделю провел на холодном чердаке, прячась от администрации гостиницы; все это время он ничего не ел, а пил только воду из-под крана. «Помнится, — рассказывает его брат Густаво, — как-то мы с Габито выпивали в Барранкилье, и он признался мне: "После выхода в свет «Ста лет одиночества» все стали моими друзьями, но никто не знает, какой ценой досталась мне слава. Никто не знает, что в Париже мне приходилось питаться объедками. Однажды я был на вечеринке в доме одних друзей, которые помогали мне немного. После вечеринки хозяйка дома попросила меня вынести мусор на улицу. Я был так голоден, что перерыл все ведро и прямо там же и проглотил все, что нашел в нем съедобного"»²⁷.

Денег катастрофически не хватало. Некоторые из друзей отвернулись от него, считая, что это он бросил Тачию. Они стали относиться к нему менее благожелательно и, как следствие, менее великодушно. Он устроился на работу певцом в латиноамериканский ночной клуб «Л'Эскаль», где они с Тачией проводили вечера и где она сама иногда подрабатывала. Там он исполнял не вальенато, а главным образом мексиканские ранчеры — дуэтом с венесуэльским художником и скульптором Хесусом Рафаэлем Сото, одним из пионеров кинетического искусства. Зарабатывал он один доллар за ночь (примерно восемь долларов по меркам 2008 г.), по сути, жил на подачки. И пытался вновь продолжить работу над «Недобрым часом». Но, проведя в обществе старого полковника несколько месяцев, никак не мог вписаться в свой незавершенный роман. Его приятели в Барранкилье, собиравшиеся в «Пещере», создали Общество друзей для оказания помощи Габито. На собранные деньги они купили стодолларовую купюру и встретились в книжном магазине «Рондон», чтобы решить, как переправить другу эти деньги. Хорхе Рондон, используя опыт Коммунистической партии, объяснил, как он научился тайно переправлять записки внутри открыток. Но получилось так, что деньги и пояснительное письмо друзья отправили не одновременно. Естественно, открытка пришла раньше. Негодующий Гарсиа Маркес, надеявшийся получить нечто большее, чем добрые пожелания, презрительно фыркнул: «Сволочи!» — и бросил открытку в урну. А в тот же самый день после обеда ему доставили и письмо. Он кинулся перерывать мусорный контейнер и в итоге нашел злополучную открытку. Так что, можно сказать, ему крупно повезло²⁸.

Потом возникла другая проблема: где обменять деньги? Фотограф Гильермо Ангуло — он был в Риме в ту пору, искал Гарсиа Маркеса! — вспоминает: «Кто-то сообщил ему про приятельницу по имени Пуппа. Та только что приехала из Рима, где ей заплатили жалованье, и, вероятно, была при деньгах. Посему он пошел к ней — как обычно, укутанный, зима ведь была. Пуппа открыла дверь — на него пахнуло теплым воздухом — и радушно его поприветствовала. Она была абсолютно нагая. Красавицей Пуппа не была, но имела роскошное тело и обнажалась совершенно естественно, без всякого намека на кокетство. В общем, Пуппа села — по словам Габо, его раздражало, что она ведет себя так, будто полностью одета, — скрестила ноги и стала говорить о Колумбии, о знакомых колумбийцах. Он начал излагать ей свою проблему. Она кивнула, прошла через комнату туда, где стоял маленький сундучок с деньгами. Он осознал, что ей хочется заняться сексом, а он сам изнывал от голода. Разменяв деньги, он пошел утолять голод и так объелся, что потом неделю страдал от несварения желудка»²⁹. Несомненно, этот забавный случай, пока передавался из уст в уста, оброс новыми подробностями. Именно Пуппа привезла Ангуло в Рим экземпляр повести «Полковнику никто не пишет». Хоть Ангуло и старался не сказать ничего лишнего, судя по всему, у Гарсиа Маркеса была короткая интрижка после того, как Тачия вернулась в Мадрид. Должно быть, это потешило его оскорбленное эго.

Одно несомненно: Гарсиа Маркес жил в Париже полтора года на деньги, вырученные от продажи авиабилета, случайные подачки от друзей и свои скудные сбережения и средств на возвращение в Колумбию у него не было. Правда, теперь он говорил по-французски, хорошо знал Париж и имел друзей и знакомых, в числе которых были один-два француза, латиноамериканцы из разных стран и несколько арабов. Да и самого Маркеса частенько принимали за араба — ведь в то время разворачивался не только Суэцкий кризис, но еще и алжирский конфликт, — и его не раз забирали в полицию во время регулярно устраиваемых облав.

Однажды вечером, когда я вышел из кинотеатра, на улице меня остановил полицейский патруль. Я получил плевок в лицо, меня избили и запихнули в бронированный фургон, битком набитый молчаливыми — тоже оплеванными и избитыми — алжирцами, которых забрали в местных кафе. Как и полицейские, что арестовали меня, они приняли меня за алжирца. Ночь мы провели вместе, словно сельди в бочке, в тесной камере в ближайшем полицейском участке. А сами полицейские, в рубашках с коротким рукавом, в это время болтали о своих детях и жевали хлеб, смачивая его в вине. Чтобы позлить их, мы с алжирцами всю ночь распевали песни Брассенса, в которых высмеивались жестокость и грубость стражей правопорядка³⁰.

В ту ночь Гарсиа Маркес обзавелся новым другом. Это был Ахмед Теббаль, врач по профессии. Он изложил Маркесу точку зрения алжирцев на алжирский конфликт и даже несколько раз привлекал его к участию в подрывной деятельности на стороне алжирских революционеров³¹. Однако материальное положение Маркеса с каждым днем ухудшалось. Однажды темной ночью он увидел человека, идущего по мосту Сен-Мишель.

Я до конца не понимал, в каком положении нахожусь, пока однажды ночью не оказался поблизости от Люксембургского сада. За целый день во рту у меня не было ни крошки, мне негде было переночевать... Я брел в тумане по мосту Сен-Мишель и вдруг почувствовал, что я не один. Я явственно слышал шаги идущего мне навстречу человека. Из тумана проступил его силуэт. Он шел по той же стороне моста, что и я, в таком же темпе. Я разглядел на нем пиджак в красно-черную клетку, и в то же мгновение, как мы поравнялись на середине моста, я увидел его нечесаные волосы, усы, как у турка, скорбь на лице, свидетельствовавшую о том, что он изо дня в день голодает и проводит бессонные ночи. В его глазах стояли слезы. Я похолодел, ибо увидел, что это я и есть, только иду в обратном направлении³².

Позже, рассказывая о той поре своей жизни, Маркес заявит: «Я тоже знаю, что значит ждать почты, голодать и нищенствовать: именно так я закончил "Полковнику никто не пишет" в Париже. Он частичка меня, такой же»³³.

Примерно в это время Эрнан Вьеко, человек куда более состоятельный — именно он взял на себя заботу о Тачии после того, как у нее случился выкидыш, — решил большинство проблем Гарсиа Маркеса, одолжив ему 120 000 франков — сумму, которую тот должен был заплатить мадам Лакруа за проживание в отеле «Фландр». Как-то ночью, возвращаясь с вечеринки, пьяный, но, разумеется, не в стельку, Вьеко сказал Гарсиа Маркесу, что им нужно поговорить по душам. Он спросил, сколько Маркес задолжал за гостиницу, но последний отказался обсуждать этот вопрос. Одна из причин, по которой люди часто помогали ему в молодости, заключалась в том, что он никогда никому не жаловался на свою судьбу и ни у кого не просил помощи. В конце концов после пьяной перепалки Вьеко вытащил авторучку, на крыше какого-то припаркованного автомобиля выписал чек и сунул его в карман пальто друга. 120 000 франков равнялись примерно 300 долларам — солидная сумма по тем временам. Гарсиа Маркеса захлестнули чувства благодарности и униженности³⁴. Когда он принес деньги мадам Лакруа, та в свою очередь тоже покраснела от смущения — как-никак это был Париж, родина богемы, бедных художников — и сбивчиво произнесла: «Нет-нет, месье, это слишком много. Лучше заплатите сейчас половину, а вторую как-нибудь потом».

Гарсиа Маркес пережил зиму. Отцом он не стал. Его не заарканила европейская Цирцея. В Колумбии его по-прежнему ждала Мерседес. Как-то ясным днем в начале 1957 г. он увидел на улице своего кумира Эрнеста Хемингуэя. Тот шел со своей женой Мэри Уэлш по бульвару Сен-Мишель в направлении Люксембургского сада. На нем были старые джинсы, короткая прямая куртка и бейсболка. Взволнованный Гарсиа Маркес из робости побоялся к нему приблизиться, но бездействовать тоже не мог и крикнул с другой стороны улицы: «Маэстро!» Великий писатель, чья повесть о старике, море и большой рыбе послужила для Маркеса одним из источников вдохновения для создания его недавно завершенной книги о старике, государственной пенсии и боевом петухе, поднял руку и крикнул в ответ «слегка дурашливым мальчишеским голосом»: «Adious, amigo!»³⁵

Примечания

1. Данная глава написана по материалам интервью с Плинио Апулейо Мендосой (Богота, 1991), Эрнаном Вьеко (Богота, 1991), Херманом Варгасом (Барранкилья, 1991), Гильермо Ангуло (Богота, 1991 и 2007), Тачией Кинтана Рософф (Париж, 1993, 1996 и 2004), Рамоном Чао (Париж, 1993), Клодом Суффоном (Париж, 1993), Луисом Вильяром Бордой (Богота, 1998), Жаком Жиларом (Тулуза, 1999 и 2004) и многими другими.

2. Париж — это Париж, и эти две гостиницы до сих пор стоят, где стояли, хотя отель «Фландр» теперь называется «Отель де Труа Коллеж». В 2007 г. там повесили памятную доску, гласящую, что в этой гостинице некогда жил Гарсиа Маркес. На церемонии открытия памятной доски присутствовали его сын Гонсало и Тачия Кинтана.

3. Plinio Mendoza, «Retrato de GM (fragmento)» в книге Angel Rama, Novísimos narradores hispanoamericanos on «Marcha» 1964—1980 (México, Marcha Editores, 1981), p. 128—139.

4. Ibid., p. 137. См. также «GM 18 años atrás», El Espectador, 27 febrero 1974.

5. Plinio Mendoza, La llama y el hielo; Plinio Mendoza, «GM 18 años atrás», op. cit.

6. Удивительно, но четыре года спустя еще один великий латиноамериканский писатель, будущий друг ГГМ Марио Варгас Льоса, окажется на чердаке, сдаваемом мадам Лакроу, и по той же самой причине.

7. Об Отеро Сильве см. GGM «Un cuento de horror para el día de los Inocentes», El Espectador, 28 diciembre 1980.

8. Plinio Mendoza, La llama y el hielo, p. 49—51. (Эта книга вызовет трещину в отношениях между Мендосой и ГГМ и особенно между Мендосой и Мерседес, считавшей, что некоторыми своими откровениями он предал их дружбу.)

9. См. Antonio Nuñez Jiménez, «García Márquez y la perla de las Antillas (o Qué conversan Gabo y Fidel)» (Habana, 1984). Нуньес Хименес оказал мне честь, предоставив эту неопубликованную рукопись, когда я был в Гаване в 1997 г. Историю о Гильене также можно прочитать в GGM «Desde París con amor», El Espectador, 26 diciembre 1982. На самом деле Перон — ни в коем случае не диктатор — утратил власть в сентябре 1955 г., посему, скорее всего, крики относились к перуанцу Одрии, неохотно расставшемуся с властью 28 июля, или никарагуанцу Сомосе, который был убит 21 сентября.

10. GGM, «El proceso de los secretos de Francia. XII. El ministro Mitterand hace estremecer la sala», El Independiente (Bogotá), 31 marzo 1956. Эти статьи можно найти в сборнике Gilard, red., De Europa у América I.

11. Plinio Mendoza, La llama y el hielo, p. 19—20.

12. См. Consuelo Mendoza de Riaño, «La Gaba», Revista Diners (Bogotá), № 80, noviembre 1980, где сообщается, что ГГМ писал Мерседес три раза в неделю, а у самого, «как говорили, была подружка-испанка в Париже».

13. Peter Stone, «García Márquez», Paris Review, 1981 в книге Gourevitch, red., The «Paris Review» Interviews, p. 188.

14. См. Mendoza, The Fragrance of Guava, p. 56.

15. Цит. no: Eligió Garsía, Tras las claves de Melquíades, p. 403.

16. О кафе «Мабийон» и других, а также о том, что с ними связано, см. Juan Goytisolo, Coto vedado (Barcelona, Seix Barral, 1985), p. 209—212.

17. Это повествование основано на материале пространного интервью, взятого в Париже в марте 1993 г.

18. Пожалуй, самая полная версия о невзгодах ГГМ в Париже представлена в Jean Michel Fossey, «Entrevista a Gabriel García Márquez», Imagen (Carcas), 27 abril 1969. Но также наиболее важные подробности см. в публикации German Castro Саусеdo, «"Gabo" cuenta la novella de su vida», El Espectador, 23 marzo 1977.

19. Трех друзей Агустина (они все были портными) звали Альфонсо, Альваро и Херман — так же, как лучших друзей ГГМ из Барранкильи.

20. Mendoza, The Fragrance ofGuava, p. 26.

21. Его дядя Хосе Мария Вальдебланкес десятки лет вращался в сфере правительственной бюрократии в Боготе. В 1993 г. в Риоаче я пил виски с язвительным кузеном Гарсиа Маркеса Риккардо Маркесом Игуараном. Тот в конце 1940-х гг. работал с Вальдебланкесом в пенсионном ведомстве — «За многие годы мы не выплатили ни одной пенсии!».

22. Действие повести «Полковнику никто не пишет» происходит в конце октября — начале декабря 1956 г.; мы это знаем, потому что в повествовании упоминается Суэцкий кризис. Это значит, что повесть была написана в то время, когда разворачивались упоминаемые в повести события в Колумбии и на Ближнем Востоке, и соответственно в тот период, когда ГГМ и Тачия Кинтана были вместе — с 21 марта rio середину декабря 1956 г.

23. Мой перевод.

24. Sorela, El Otro GM, p. 133.

25. Рассказ композиционно построен так же, как будет построена написанная примерно в то же время повесть «История одной смерти, о которой знали заранее»: рассказчик, похожий на ГГМ, много лет спустя после трагедии беседует в Картахене с Билли, а потом, в Париже, изучает больничные документы, проверяя, когда в клинику поступила Нэна, и беседует с чиновником колумбийского посольства, к которому обращался Билли.

26. См. GGM, «El argentino que se hizo querer de todos», El Espectador, 22 febrero 1984.

27. По словам Густаво ГМ, Galvis, Los GM, p. 206.

28. Фуэнмайор анализирует этот эпизод в Crónicas sobre el grupo de Barranquilla. Свою первую повесть «Палая листва» ГГМ посвятил Херману Варгасу; в повести «Полковнику никто не пишет» друзья Аугустина — Альфонсо, Альваро и Варгас; все трое снова появляются в СЛО наряду с Рамоном Виньесом (и Мерседес). Неудивительно, что ГМ будет постоянно говорить журналистам, что он пишет для того, «чтобы друзья любили меня больше». И стоит ли удивляться тому, что человек с таким детскими впечатлениями о семье, как у него, льнул к друзьям, с которыми он впервые почувствовал себя неотверженным.

29. Цит. по: Silvana Paternostro, «La Mirada de los otros», Página 12 (Buenos Aires), 5 mayo 2004.

30. GGM, «Georges Brassens», El Espectador, 8 noviembre 1981.

31. GGM, «Desde París con amor», El Espectador, 26 diciembre 1982. В этой статье он вспоминает, как работал на алжирский Фронт национального освобождения. (Двадцать пять лет спустя на праздновании Дня независимости он скажет, что ему приходилось сидеть в тюрьме только за помощь алжирцам.)

32. GGM, «Desde París con amor», El Espectador, 26 diciembre 1982.

33. Claude Couffon, «A Bogotá chez García Márquez», L'Express, 17—23 janvier 1977, p. 76.

34. Плинио Мендоса в книге Mera, red., Ara-cataca-Estocolmo, p. 100—101.

35. GGM, «Mi Hemingway personal», El Espectador, 26 julio 1981.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница

Главная Обратная связь Ссылки

10. Голодающий в Париже: La Bohème (1956—1957)

Комментарии

Примечания