7. Барранкилья, книготорговец, богемное общество (1950—1953)

«Думаю, он отправился в Барранкилью в поисках свежего воздуха, большей свободы и лучшего заработка»¹ — так через сорок с лишним лет Рамиро де ла Эсприэлья объяснил решение своего друга переехать из исторического города Картахены в расположенный в восьмидесяти милях к востоку шумный морской порт Барранкилью. Маркес покинул Картахену в конце декабря 1949 г., и в Барранкилью ему следовало приехать до комендантского часа, который к тому времени уже опять был введен, а это было не так-то просто. У него с собой были 200 песо, которые украдкой сунула ему в карман мать, и еще некая сумма денег, подаренная одним из его университетских профессоров — Марио Аларио ди Филиппо. В кожаном портфеле, которым он разжился в Боготе, Маркес вез наброски к роману «Дом». Как обычно, он больше боялся потерять свои черновики, чем деньги. Настроение у Маркеса было приподнятое, несмотря на то, что ему предстояло очередные рождественские каникулы провести в одиночестве. В конце концов, как позже признается в том один из патриотов Картахены, «в то время приехать в Барранкилью — это все равно что вернуться на белый свет, в мир, где кипит настоящая жизнь»². Тем более что Альфонсо Фуэнмайор пообещал Гарсиа Маркесу, что в лепешку разобьется, но устроит друга на работу в редакцию El Heraldo.

Барранкилья — город без истории, без блистательных зданий, но современный, динамичный, гостеприимный, и, самое главное, он находился далеко от Violencia, свирепствовавшей во внутренних районах страны. В то время население города составляло около полумиллиона человек. «Барранкилья дала мне возможность стать писателем, — сказал мне Маркес в 1993 г. — Там проживало больше иммигрантов, чем в любом другом уголке Колумбии, — арабы, китайцы и так далее. Она была как Кордова в эпоху Средневековья. Открытый город, полный умных людей, которым плевать на то, что они умные»³.

Духовным основателем того, что позже получит известность как «Барранкильянское общество», был каталонец Рамон Виньес. Придет время, и этот старый мудрый книготорговец будет продавать «Сто лет одиночества»⁴. Он родился в горном селении под названием Берга в 1882 г., воспитывался в Барселоне и еще до переезда в Сьенагу в 1913 г. успел добиться скромного признания в Испании. В Барранкилье до сих пор живы слухи о том, что он был гомосексуалистом, и, похоже, они не беспочвенны. Выходит, и Сабала, и Виньес — наставники Маркеса в карибский период его жизни — оба, вероятно, были гомосексуалистами. Когда Гарсиа Маркес познакомился с Виньесом — первая встреча длилась недолго, — тому было уже под семьдесят. Немного тучноватый, с белой копной седых волос и непослушной челкой, торчавшей в разные стороны, как колючки кактуса, он производил впечатление одновременно грозного и благожелательного человека. Сам он спиртным не увлекался, зато был великолепным собеседником с тонким, но едким чувством юмора, а порой бывал и груб в своей прямолинейности⁵. Среди членов общества он пользовался огромным авторитетом. Виньес прекрасно понимал, что сам он не великий писатель, но он был начитан и великолепно разбирался в литературе. Больших денег он никогда не имел, но не очень убивался по этому поводу. Именно Виньес содействовал сплоченности интеллектуалов Барранкильи и вселил в них уверенность в том, что даже в безвестном городе с низким уровнем культуры, не имеющем ни своей истории, ни университета, ни рафинированного правящего класса, можно получить образование. И быть человеком передовых взглядов. Гарсиа Маркесу особенно хорошо запомнилось одно его высказывание: «Если б Фолкнер жил в Барранкилье, он сидел бы за этим столом»⁶. Возможно, Виньес был прав. Смысл одного из его ключевых утверждений заключался в том, что мир превращается во «вселенскую деревню»; философ и социолог Маршалл Маклюэн к этой идее придет лишь через много лет.

Альфонсо Фуэнмайор (родился в 1917 г.), сын уважаемого писателя Хосе Феликса Фуэнмайора, был самым тихим и, пожалуй, самым серьезным из молодых членов общества, но считался в нем осевой фигурой. Во-первых, потому, что он был напрямую связан со старшим поколением. Во-вторых, потому, что это он свел вместе всех остальных членов общества, поскольку изначально был знаком с каждым из них в отдельности. В-третьих, потому, что именно он предложил Маркесу перейти на работу в El Heraldo, где сам проработал двадцать шесть лет. Фуэнмайор читал по-испански, по-английски и по-французски. Он был спокойным и рассудительным человеком, как и все остальные, умел и любил выпить и исполнял роль смазки в коллективном колесе. Он сильно заикался, но, выпив рому или виски, начинал говорить более гладко. Он был поклонником классической литературы и словарей и, безусловно, слыл самым эрудированным и начитанным членом общества.

Херман Варгас (родился в Барранкилье в 1919 г.) был близким другом и коллегой Фуэнмайора. Высокий, с пронизывающим взглядом зеленых глаз, он много читал, но был медлителен и старателен во всем, что делал, и по натуре резковат. Если Фуэнмайор при всей серьезности был неуклюж, неряшлив и смешон, Варгаса всегда отличали опрятность (он носил исключительно белые рубашки), благоразумие (хотя порой он бывал вспыльчив)⁷ и надежность (позже ему первому Гарсиа Маркес будет отдавать на суд свои рукописи и к нему же будет обращаться за книгами и деньгами). Варгас много курил, причем крепкий табак — чем крепче, тем лучше. Среди членов общества он и Фуэнмайор слыли самыми большими домоседами и самыми большими любителями выпивки. Оба отдавали предпочтение коктейлю, основными ингредиентами которого были «ром, лимон и ром»⁸.

Альваро Сепеда Самудио был движущей силой «Барранкильянского общества». Симпатичный повеса с широченной белозубой улыбкой, он с ходу покорял женские сердца — его романы с известными колумбийскими актрисами гремели на всю страну, — но был мужчиной до мозга костей; после смерти (умер он в относительно раннем возрасте в 1972 г.) Сепеда стал легендой Барранкильи⁹. Родился он 30 марта 1926 г., хотя сам всегда утверждал, что появился на свет в Сьенаге, где произошел массовый расстрел рабочих банановых плантаций, — хотел, чтобы его вступление в жизнь ассоциировалось с трагическим событием в истории страны, когда гнусные cachacos жестоко расправились с невинными costeños. Его отец, политик консервативного толка, сошел с ума и умер, когда Альваро был ребенком, и это навсегда оставило отпечаток трагичности на мальчике, что, став взрослым, он умело скрывал под экспансивностью своей неординарной натуры. Сепеда представлял собой клубок противоречий, которые он разрешал с невероятным шумом. Похож он был на бродягу, но в 1949—1950 гг., находясь в Америке, получил наследство. Он всегда был тесно связан с местной аристократией, в том числе с барранкильянским бизнесменом Хулио Марио Санто-Доминго. Тот недолго был членом богемного общества, а позже стал богатейшим человеком Колумбии и одним из самых богатых в Латинской Америке.

Еще большим сумасбродом был Алехандро Обрегон. Его тоже не было в Барранкилье, когда Гарсиа Маркес приехал туда, и вообще почти весь барранкильянский период Маркеса он находился в Европе. Тем не менее время от времени он наведывался в Барранкилью и составлял основу богемного общества и до, и после периода, когда в него входил Маркес. Обрегон (родился в Барселоне в 1920 г.) был художником. Его семье в Барранкилье принадлежали текстильная фабрика и роскошный отель «Прадо». Он несколько раз женился и разводился и по части сердцеедства мог бы составить конкуренцию Сепеде. Типичный образец пылкого художника, к середине 40-х он упорно поднимался на вершину славы¹⁰. Во второй половине XX столетия, пока не взошла звезда Фернандо Ботеро, несомненно, самого любимого и почитаемого художника Колумбии, он считался самым известным живописцем в стране. Его наряд обычно состоял из одних только шорт. О его «подвигах» в Барранкилье слагают легенды: как он в одиночку расправился с тремя американскими морскими пехотинцами, оскорбившими проститутку; как он одним махом проглотил дрессированного сверчка своего собутыльника; как он с помощью слона, позаимствованного в местном цирке, снес дверь своего любимого бара; как он вместе с друзьями изображал из себя Вильгельма Телля, вместо стрел используя бутылки; как выстрелом в голову убил свою любимую собаку, парализованную в результате несчастного случая, и т. д.

Вот это и были центральные игроки команды так называемого «Барранкильянского общества», организаторы нескончаемого праздника, на который в начале 1950-х гг. был приглашен Гарсиа Маркес. Конечно, в это общество входило и много других людей, почти все яркие индивидуальности. Когда в 1956 г. Херман Варгас писал о разносторонних увлечениях членов общества, он характеризовал своих друзей, исповедовавших постмодернизм еще до того, как был придуман сам термин, следующим образом: «Они с одинаковым интересом и без предубеждения обсуждали такие различные явления, как "Улисс" Джойса, музыка Коула Портера, талант футболиста Альфредо ди Стефано или техника бейсболиста Вилли Мейса, живопись Энрике Грау, поэзия Мигеля Эрнандеса, суждения Рене Клера, меренге Рафаэля Эскалоны, операторская работа Габриэля Фигероа и жизнеспособность "Черной Аданы" или "Черной Эуфемии"»¹¹. Они считали, что дружба важнее политики. Что касается последней, почти все они были либералы, хотя Сепеда тяготел к анархизму, а Гарсиа Маркес — к социализму. Позже Гарсиа Маркес скажет, что у его друзей были все книги, какие пожелаешь. Ночью в борделе они ссылались на одну из них, а на следующее утро давали эту книгу ему, и он, еще не протрезвев, садился читать¹².

На первый взгляд кажется, что это было антибуржуазное общество, но на самом деле они выступали против аристократии. Сепеда и Обрегон представляли интересы наиболее влиятельных политических, экономических и общественных кругов города. Поражало то, что они во многом симпатизировали североамериканцам, а это было редким явлением в Латинской Америке того времени. Если Богота и большая часть Латинской Америки все еще благоговели перед европейской культурой, «Барранкильянское общество» отождествляло Европу с прошлым и традиционализмом, отдавая предпочтение более простой и современной культуре США. Разумеется, их выбор не распространялся на политику и не исключал критики, но, к счастью или к несчастью, в силу этого они на добрых четверть века опережали почти все значительные литературные или интеллектуальные движения в Латинской Америке.

Конечно, такая позиция подразумевала, что они выступают и против cachacos, в том числе и Сепеда — приверженец карибской (в противовес андовской) народной культуры и передовых идей. Позже он будет ратовать за создание Карибской республики. В 1966 г. в интервью боготскому журналисту Даниэлю Самперу он заявил, что costeños «не трансценденталисты... не придумывают тайны. Мы не лжецы и не лицемеры, как cachacos»¹³. Сампер, сам cachaco, был потрясен: он даже не подозревал, что среди его соотечественников бывают такие колоссальные личности. Сепеда принадлежал к числу первых горячих поклонников творчества таких серьезных североамериканских писателей, как Фолкнер и Хемингуэй, и был заводилой в том, что касалось любимого времяпрепровождения членов общества — mamagallismo.

Их площадка для развлечений охватывала несколько кварталов в центральном районе Барранкильи. Позже Гарсиа Маркес скажет, что «мир начинался с улицы Сан-Блас» (ныне 35-я улица)¹⁴. На самом деле на территории всего одного квартала Сан-Блас, между улицами Прогресо (Каррера 41) и 20 Июля (Каррера 43) находились магазин «Книжный мир», кафе «Колумбия», кинотеатр «Колумбия», «Японское кафе» и ресторан «Американа»). Севернее, через квартал, стояла бильярдная «Америка» и через квартал на восток, на Пасео-Боливар, — кафе «Рим». Дальше простирался парк имени Колумба, где возле открытого уличного рынка жил Виньес — в доме с видом на церковь Сан-Николас (ее называют «собором бедняков»), буквально в нескольких шагах от редакции El Heraldo¹⁵.

«Книжный мир», духовный преемник книжного магазина Виньеса, уничтоженного пожаром в далеких 1920-х гг.¹⁶, принадлежал бывшему коммунисту Хорхе Рондону Эдеричу. Именно туда первым делом направлялся Маркес, когда бы ни приехал в Барранкилью; именно там его нашла мать через несколько недель после его приезда¹⁷. Если кутеж продолжался за полночь, всей компанией они обычно шли в какой-нибудь из многочисленных борделей Барранкильи — чаще в так называемый «Китайский квартал», хотя больше им нравилось проводить время «У черной Эуфемии»; в ту пору это заведение находилось на окраине города, примерно за тридцать кварталов от их обычного места тусовки¹⁸.

Гарсиа Маркес в богемном обществе был самым молодым, самым наивным и самым неопытным. По словам Ибарры Мерлано, в Картахене он не только никогда не сквернословил, но и не любил, чтобы при нем сквернословили другие. Много он никогда не пил, в драки тоже не лез, а вот поблудить — в пределах разумного — не отказывался. Херман Варгас позже заметил: «Он был застенчивый и тихий, как мы с Альфонсо; это и понятно: в отличие от нас всех он был родом из глухого захолустья... Он также был самым дисциплинированным»¹⁹. У него по-прежнему (так будет еще много лет) не было своего жилья, не было денег, не было жены и даже девушки — в те годы у него редко возникали длительные романтические отношения. (Убедив себя в том, что у него роман с Мерседес, он не заводил серьезных отношений с другими женщинами.) Он был как вечный студент или свободный художник. Позже он скажет, что был счастлив в то время, но никогда не думал, что ему удастся его пережить²⁰.

У него не было средств на аренду квартиры, и поэтому он почти год жил в борделе под названием «Ресиденсиас Нью-Йорк», размещавшемся в здании, которое Альфонсо Фуэнмайор прозвал «небоскребом», потому что оно состояло из четырех этажей, что для Барранкильи того времени было необычно. Расположенное на Калье-Реаль, в народе известной как «улица преступников», оно стояло почти напротив редакции El Heraldo и рядом с домом Виньеса на Пласа-Колон (площадь Колумба). Первый этаж этого здания занимали нотариальные и прочие конторы. Выше находились комнаты проституток, которыми жестко командовала мадам — Каталина ла Гранде²¹. Гарсиа Маркес снимал одну из комнат на самом верхнем этаже здания, платил за ночь полтора песо. Площадь комнатки, больше похожей на каморку, составляла три квадратных метра. Проститутка по имени Мария Энкарнасьон раз в неделю гладила ему две пары брюк и три рубашки. Порой у него не было денег на ночлег, и тогда он оставлял привратнику в качестве залога экземпляр своей последней рукописи²².

В таких условиях — среди шума и гама, доносившихся с улицы, деловых разговоров и драк, происходивших в борделе, — он прожил почти год. Он подружился с проститутками и даже писал за них письма. Они одалживали ему мыло, кормили его завтраками, и в благодарность он иногда пел для них какое-нибудь болеро или вальенато. Ему было особенно приятно, когда Фолкнер, который одно время был его кумиром, заявил, что для писателя нет лучше места, чем бордель: «По утрам тишина и покой, вечерами — веселье, спиртное, интересные собеседники»²³. Через тонкую стенку своей комнатушки Гарсиа Маркес слышал много поучительных разговоров, и многие из них он запечатлеет в эпизодах своих будущих произведений. А бывало, он бесцельно колесил по ночному городу в машине своего знакомого таксиста — Эль Моно (Обезьяны) Гуэрры. С тех пор он всегда считал, что нет людей более здравомыслящих, чем таксисты.

Маркес продолжал печататься под псевдонимом Септимус, который он взял себе еще в Картахене, а своей ежедневной рубрике он дал название «Жираф» («La Jirafa»), тайно отдав дань музе своей юности Мерседес, у которой была длинная стройная шея. С самого начала в его статьях появился особый блеск, хотя зачастую они были пусты по содержанию, ведь цензура все еще действовала.

Тем не менее в статьях Гарсиа Маркесу удавалось — насколько это было возможно — дерзко отстаивать свои политические взгляды. Уже на заре своей карьеры в El Heraldo он дал понять, что не приемлет перонистский популизм, импонировавший другим латиноамериканским левым. О вылазке Эвы Перон в Старый Свет он писал: «Во втором действии Эва посетила Европу и прямо-таки озолотила — это скорее было зрелище, чем акт благотворительности, — итальянский пролетариат — прямо как министерство финансов. Чем не хвастливая демагогия в международном масштабе? В Испании государственные шуты приветствовали ее с энтузиазмом великодушных коллег»²⁴. 16 марта 1959 г. Маркесу сошла с рук статья, в которой он разглагольствует о необычайных перспективах, открывающихся перед парикмахером, бреющим президента республики каждый день опасной бритвой²⁵. 29 июля 1950 г. он писал о визите в Лондон Ильи Эренбурга, одного из самых успешных пропагандистов Советского Союза, — писал о нем залихватски, как о добром знакомом²⁶. 9 февраля 1951 г. он смело заявил, что «нет более омерзительной политической доктрины, чем фалангизм»²⁷. (В то время в Колумбии господствовал режим Лауреано Гомеса, при котором Колумбия вопреки предостережениям ООН первой из стран Латинской Америки восстановила все отношения с франкистской Испанией. Было очевидно, что в своей стране колумбийское правительство мечтает установить режим, аналогичный испанскому.)

Если одной из основных проблем Маркеса была цензура, то одной из основных тем его статей был поиск темы. Две эти заморочки он с юмором обыгрывает в статье под названием «Странствия жирафа», посвященной своей повседневной работе.

Жираф — животное, чутко реагирующее на каждый редакционный чих. С момента зачатия первого слова этой ежедневной колонки здесь, в Подлеске... и до шести часов утра следующего дня жираф — несчастный беззащитный бедолага — на каждом углу может сломать себе шею. Во-первых, нужно иметь в виду, что каждый день писать четырнадцать сантиметров дури — дело нешуточное, каким бы дураком ни был сам автор. Ну и, конечно, нельзя забывать про существование двух цензоров. Первый — вот он, прямо здесь, рядом со мной, сидит красный под вентилятором — следит, чтобы жираф, не дай бог, не поменял цвет с единственно дозволенного — естественного — на какой-нибудь другой. Ну а про второго цензора лучше вообще ничего не говорить, иначе жирафу, чего доброго, укоротят шею до абсолютного минимума. И вот наконец беззащитное млекопитающее добирается до темной камеры, где злоязычные линотиписты трудятся от зари до зари, превращая в свинец то, что написано на тонких бренных листочках²⁸.

Во многих из этих статей чувствуется не только радость жизни, но и радость творчества. Именно в те первые недели 1950 г. Маркес стал получать истинное удовольствие от своей работы.

Едва он начал привыкать к этой своей новой жизни, ему нанесли неожиданный визит. 18 февраля, в субботу, накануне карнавала, в обеденное время его нашла в книжном магазине его мать Луиса Сантьяга, прибывшая в Барранкилью по реке из Сукре. У его друзей хватило ума не направить ее в «небоскреб». Встреча с матерью в книжном магазине ляжет в основу первого эпизода мемуаров Маркеса «Жить, чтобы рассказывать о жизни». В семье опять кончились деньги, и Луиса Сантьяга направлялась в Аракатаку, чтобы заняться продажей старого дома ее отца. Теперь матери и сыну предстояло вдвоем совершить точно такое же путешествие, какое Луиса в одиночку предприняла более пятнадцати лет назад, когда ехала к забывшему ее маленькому сыну, которого она оставила у родителей несколькими годами раньше. И вот она опять вернулась — за две недели до двадцатитрехлетия Габито²⁹.

Гарсиа Маркес дописал статью для номера газеты, который должен был выйти на следующий день, вместе с матерью сел на семичасовой пароход, и они поплыли в Сьенагу через «большое болото». Это путешествие он незабываемо опишет в своих мемуарах. Из Сьенаги они поехали в Аракатаку на том самом желтом поезде, который и тогда, как и пятнадцать лет назад, курсировал между этими двумя городами. Они прибыли в Аракатаку и пошли по пустынным улицам, пытаясь спрятаться от солнца под сенью ореховых деревьев³⁰. Гарсиа Маркес расценивает тот визит как самое важное событие в своей жизни, окончательно убедившее его в том, что его призвание — литературное творчество, и сподвигнувшее его на создание своего первого серьезного произведения — повести «Палая листва». Вот почему он начинает свои мемуары «Жить, чтобы рассказывать о жизни» не с того момента, как он появился на свет, а именно с этого эпизода, который, без сомнения, вдыхает жизнь во все повествование целиком.

Возвращение в прошлое произвело на него ошеломляющий эффект. Каждая улица будто подталкивала его к дому, где он родился. Неужели это и есть Аракатака его детства — эти ветхие домишки, пыльные улочки, облупливающаяся игрушечная церковь? Оставшиеся в памяти людные зеленые бульвары были пустынны; казалось, их уже ничто и никогда не оживит. Все, на что падал его взгляд, было покрыто слоем пыли и одряхлело до неузнаваемости. У взрослых вид был больной, усталый, обреченный; его ровесники выглядели гораздо старше своих лет; их дети все были пузатые и апатичные. Создавалось впечатление, что городок оккупирован бродячими собаками и стервятниками³¹. Казалось, все вокруг мертвы, живы только он да его мать. Или, как в сказке, он был мертв, а теперь вдруг неожиданно воскрес.

Дойдя до угла, напротив которого, строго по диагонали, стоял на улице Монсеньора Эспехо старый дом полковника Маркеса, Луиса с Габито остановились у старой аптеки доктора Альфреда Барбосы. За прилавком жена венесуэльца, Адриана Бердуго, строчила на швейной машинке. «Как поживаешь, comadre^*?» — обратилась к ней Луиса. Женщина обернулась, в ее лице отразилось потрясение, она попыталась что-то сказать, но не смогла. Молча они обе обнялись и проплакали несколько минут. Гарсиа Маркес смотрел по сторонам, с изумлением думая, что не только расстояние отделяет его от Аракатаки — само время. Некогда он боялся старого аптекаря, который теперь являл собой жалкое зрелище — худой и сморщенный, как засохшая ветка, облысевший, почти беззубый. Когда они справились о его самочувствии, старик — почти с укоризной — прошамкал: «Вы понятия не имеете, что пережил этот город»³².

Спустя годы Гарсиа Маркес скажет: «Во время той поездки в Аракатаку я понял нечто очень важное: все, что произошло со мной в детстве, имело художественную ценность, но я осознал это только тогда. С того момента как я написал "Палую листву", я понял, что хочу быть писателем, что никто не сможет мне в этом помешать и что мне осталось только одно: попытаться стать лучшим писателем на свете»³³. По иронии судьбы, как это часто бывает при возвращении, их миссия не увенчалась успехом: Луисе не удалось договориться с людьми, которые в тот момент снимали дом ее родителей. И вообще вся поездка была результатом недопонимания, да и сама Луиса сомневалась, что стоит продавать отчий дом. Что касается Гарсиа Маркеса, пока не были опубликованы его мемуары, в которых он подробно описывает, как они с матерью совершали экскурсию по старому осыпающемуся зданию, он всегда утверждал, что тогда не смог войти в дом своего детства, да и после ни разу там не был. «Если б вошел, перестал бы быть писателем. Там лежит ключ», — сказал он однажды³⁴. А в мемуарах он был в том доме.

Маркес говорит, что после поездки в Аракатаку он тотчас же решил бросить работу над «Домом» и взять другой курс. На первый взгляд это удивляет: казалось бы, возвращение в дом детства должно послужить толчком к тому, чтобы с удвоенной силой продолжить работу над романом, на создание которого этот дом его вдохновил. А он переключился на город, в котором находился тот дом. Дело в том, что в «Доме» воспроизведен не тот реальный дом, а вымышленный образ, призванный служить ему ширмой. Теперь наконец-то Маркес был готов открыто взглянуть на сооружение, не дававшее ему покоя на протяжении многих лет, и перестроить вокруг него старый город, который он все еще хранил в своем воображении. Так родился городок Макондо.

На ум невольно приходит Пруст. Только Гарсиа Маркес выясняет, что он в отличие от Аракатаки, которая во многих отношениях умерла, пока еще жив. И ему каким-то чудом удалось вернуть свою мать: он не помнит, чтобы когда-либо жил с ней в том доме, но теперь наконец-то они вместе посетили его; и впервые в жизни он путешествует с ней вдвоем³⁵. Естественно, он не говорит, даже не заикается о том, что его встреча с матерью в «Книжном мире» предыдущим днем — это, по сути, повторение их «первой» встречи (первой из тех, что он помнит), произошедшей тогда, когда ему было шесть-семь лет. И в той более поздней сцене рассказчик, сам Гарсиа Маркес, будто персонаж, навеянный «Царем Эдипом», вкладывает в ее уста слова: «Я — твоя мать».

Поездка в Аракатаку не только пробудила в нем воспоминания и изменила его отношение к собственному прошлому, но и подсказала, в каком ключе он должен писать новый роман. Теперь на свой родной город он смотрел сквозь призму творчества Фолкнера и других модернистов 1920-х гг. — Джойса, Пруста и Вирджинии Вулф. На самом деле «Дом» создавался в духе романов XIX в. — под влиянием книг, которыми восхищались интеллектуалы Картахены (как, например, «Дом о семи фронтонах» Хоторна). Теперь же Маркес будет выстраивать многоплановые по времени повествования. Он больше не был погребен в том застывшем доме вместе со своим дедом. Он убежал из него.

Было ясно: нечто грандиозное происходит в его сознании и в его понимании взаимосвязи между литературой и жизнью, когда несколько недель спустя он написал статью под заголовком «Проблемы романа?», в которой презрительно отзывается о большинстве художественных произведений, написанных в современной Колумбии, а затем заявляет:

В Колумбии еще не написано ни одного романа, в котором бы четко прослеживалось благотворное влияние Джойса, Фолкнера или Вирджинии Вулф. Я говорю «благотворное», ибо не думаю, что мы, колумбийцы, на данном этапе способны избежать каких-либо влияний. Их не избежала Вирджиния Вулф, в чем она признается в прологе к «Орландо». Сам Фолкнер не отрицает, что на него повлиял Джойс. Есть что-то общее — особенно в обыгрывании временных планов — между Хаксли и опять-таки Вирджинией Вулф. Франц Кафка и Пруст проглядывают во всей литературе современного мира. Если мы, колумбийцы, намерены избрать верный путь, нам следует двигаться в том же направлении. Но горькая правда заключается в том, что этого еще не произошло, и ничто не указывает на то, что это когда-либо произойдет³⁶.

Гарсиа Маркес, безусловно, был на пути к тому, чтобы стать другим человеком. Он больше не был изгнан из своей собственной жизни; он отвоевал свое детство. И обнаружил — или, точнее, раскрыл — в себе новую личность. Он заново создал себя. И внезапно, словно на него снизошло озарение, понял, как писатели-авангардисты 1920-х гг. научились воспринимать мир сквозь призму собственного творческого сознания.

Мало кому из его друзей — и в Картахене, и в Барранкилье — было известно о его происхождении. Теперь «мальчик из Сукре» стал «мальчиком из Аракатаки», и больше он уж никогда не изменит своей малой родине. Если есть все основания полагать, что на том этапе «Дом» — это отчасти роман о Сукре, то теперь в описываемом городе начинают все больше проявляться черты Аракатаки, выведенной в романе под названием Макондо. А очень скоро прежняя книга полностью уступит место новой и Гарсиа Маркес будет писать нечто более автобиографичное. Теперь шутки, что он рассказывал своим друзьям и коллегам, имели другой уклон: например, однажды он вернулся «домой», чтобы взять свидетельство о рождении, а у мэра не оказалось под рукой печати, и тот велел принести ему большой банан. Когда банан принесли, мэр разрезал его пополам и скрепил им документ³⁷. Гарсиа Маркес заверил своих друзей, что это абсолютно правдивая история, хотя доказать это он не может, поскольку оставил метрики в «небоскребе». Они все расхохотались, но отчасти поверили ему. Неважно, было ли у Маркеса доказательство, но на свет появился рассказчик из Аракатаки; в своей следующей инкарнации он станет магом из Макондо. Наконец-то он понял, кто он есть на самом деле и кем хочет быть.

Вскоре после поездки в Аракатаку с Луисой Сантьяга, в феврале 1950 г., Маркес в своей рубрике «Жираф» поместил статью под заголовком «Абелито Вилья, Эскалона и Кº»³⁸. В ней он пишет о том, что поездка с матерью напомнила ему о других совершенных им поездках и вдохновила на новые, которые он намерен совершить в будущем, а также мимоходом говорит о путешествии, предпринятом вместе с Сапатой Оливельей в ноябре 1949 г., и прославляет жизнь и странствия бродячих трубадуров Магдалены и Падильи. В частности, он превозносит творчество еще одного молодого человека, который поможет ему понять музыку вальенато и будет способствовать тесному сближению Маркеса с культурой глубинных районов Атлантического побережья. Этого человека, автора произведений вальенато, звали Рафаэль Эскалона. Он уже говорил с Сапатой Оливельей о Гарсиа Маркесе и теперь, прочитав хвалебный отзыв Маркеса о своем творчестве, решил встретиться с ним³⁹. Их первая встреча тет-а-тет (на самом деле, возможно, они познакомились годом раньше) произошла в Барранкилье, в кафе «Рим» 22 марта 1950 г., меньше чем через две недели после публикации статьи о поездке 1949 г. и меньше чем через месяц после судьбоносного путешествия с Луисой Сантьяга. Дабы произвести впечатление на молодого трубадура, Гарсиа Маркес прибыл на встречу с ним в кафе, напевая его композицию «Голод в школе» («El hambre del liceo»). Есть редкая фотография той поры, на которой Гарсиа Маркес исполняет одну из песен Эскалоны самому автору. Кривя рот, как он всегда делал, когда не только пел, но и курил или разговаривал с кем-то — будь то женщины или мужчины, которыми он так или иначе был увлечен, — он отбивал ритм по столу⁴⁰.

15 апреля 1950 г. Виньес, покинув своих учеников, вернулся туда, откуда приехал. Перед отъездом Виньеса в его честь был организован прощальный ужин — по-настоящему последний ужин. На фотографии, сделанной в тот вечер, радостный Виньес обнимает безутешного Альфонсо Фуэнмайора. Рядом с ними запечатлен Гарсиа Маркес — самый молодой на вечеринке, единственный из присутствующих не в пиджаке с галстуком, а в цветастой тропической рубашке, «дохлый, как рыба», как выразилась недавно официантка из бильярдной «Америка». Его глаза сияют, вид у него восторженный, выражение лица одновременно хитрое и сардоническое. Чувствуется, что он полон жизни, брызжет энергией.

Вскоре после этого Альфонсо Фуэнмайор уговорил Маркеса писать для нового независимого еженедельного журнала под названием Cronica, выходившего в качестве приложения к газете El Heraldo. Журнал был основан 29 апреля 1950 г. и просуществовал до июня 1951-го⁴¹. Маркес был в журнале «мастером на все руки», а также его управляющим. Некоторые из его публикаций были написаны — в какой-то степени от отчаяния — на основе событий реальной жизни. Его рассказ «Женщина, которая приходила ровно в шесть» появился как ответ на вызов, брошенный ему Фуэнмайором, заявившим, что Маркес не способен писать детективные истории. И тогда Маркес вспомнил смешной случай, произошедший с Обрегоном, который пытался найти натурщицу в католической Барранкилье. Его друзья бросились на поиски проститутки, которая согласилась бы позировать голой, и вскоре нашли подходящую кандидатуру. Она попросила Обрегона написать от ее имени письмо моряку в Бристоле, пообещала, что на следующий день явится в Школу изящных искусств, и потом... исчезла⁴². «Женщина, которая приходила ровно в шесть» — это рассказ о проститутке, которая убила своего клиента и пришла в бар, чтобы обеспечить себе алиби. Здесь заметно влияние Хемингуэя — нового увлечения Маркеса (возможно, он ориентировался на рассказ «Убийцы»)⁴³. Это редкий образец истории Гарсиа Маркеса, где действие происходит непосредственно в Барранкилье той поры, когда он там жил.

«Ночь, когда хозяйничали выпи» — еще один, даже более удачный, рассказ, вызвавший восхищение у таких знатоков литературы, как Мутис и Саламеа Борда из Боготы. В основу повествования легло одно из посещений борделя «У черной Эуфемии» в Лас-Делисиасе, где Маркес с приятелями бывал почти каждый вечер. Позже Фуэнмайор будет утверждать — будто эта мысль никогда прежде не приходила ему в голову, — что туда они наведывались, конечно же, не к женщинам — «жалким существам, которых в постель с мужчинами заставлял ложиться голод», а скорее для того, чтобы купить бутылку рома за тринадцать песо и посмотреть, как американские моряки бродят по борделю меж обитавших там выпей, будто потеряли своих партнерш и готовы потанцевать с красноперыми болотными птицами. Однажды Гарсиа Маркес там задремал, а Фуэнмайор растолкал его и сказал: «Смотри, чтобы выпи не выклевали тебе глаза!» (В Колумбии существует поверье, что выпи ослепляют детей, принимая их глаза за рыб.) И тогда Гарсиа Маркес прямиком вернулся в редакцию и написал рассказ о странствиях в борделе трех приятелей, которым выпи выклевали глаза — просто чтобы заполнить пустое место в Cronica. Сам автор позже скажет, что это его первое литературное произведение, которого он не стыдится спустя полвека.

Маркес восторгался литературными достижениями европейских и американских модернистов 1920—1930-х гг. Его также пленяла их слава, и он восхищался тем, как некоторые писатели — прежде всего Фолкнер и, конечно же, Хемингуэй, — пользуясь своей известностью, создают мифы о самих себе и своем творчестве. В 1949 г. Нобелевская премия по литературе оказалась невостребованной: Фолкнер получил подавляющее большинство голосов в Шведской королевской академии наук, но по его кандидатуре не было достигнуто единогласия. 8 апреля Гарсиа Маркес уже написал статью «И снова Нобелевская премия», в которой он предсказал, что Фолкнер, которого он всегда называл «маэстро Фолкнер», никогда не получит премии, потому что он «слишком хороший писатель». Когда Фолкнеру в ноябре 1950 г. все-таки задним числом дали премию за 1949 г., Гарсиа Маркес заявил, что давно пора было его наградить, ибо Фолкнер — «величайший писатель современности и один из величайших писателей всех времен и народов», которому теперь придется мириться с «неприятной привилегией быть модным»⁴⁴. Гораздо позже он разрешит одну очень важную дилемму: Фолкнер или Хемингуэй? — заметив, что Фолкнер вскормил его литературный дух, а Хемингуэй научил писательскому ремеслу⁴⁵.

Когда Гарсиа Маркес стал знаменитым, его неоднократно втягивали в дискуссии о том, насколько сильно повлиял на него Фолкнер. Этот вопрос неизменно имел более зловещий подтекст: а не является ли он плагиатором Фолкнера? Иными словами, Маркесу намекали, что его творчество лишено подлинной оригинальности. Может быть, как раз и удивительно — учитывая необычайное сходство в судьбах этих двух писателей, — что Маркес перенял у Фолкнера не больше того, что перенял, тем более что Фолкнер был, безусловно, самым любимым писателем всех членов «Барранкильянского общества». Вирджиния Вулф оказала на творчество Маркеса почти столь же сильное влияние, но об этом упоминают реже, а о влиянии Джеймса Джойса вообще не говорят. Поскольку ориентиров у Маркеса было много, а его самобытность не подлежит сомнению, неудивительно, что он устал от попыток опустить его до статуса колумбийского Фолкнера, несмотря на то, что одно время он действительно был увлечен Фолкнером и с последним у него много общего. Мы почти не располагаем документальными источниками личного характера, написанными Маркесом в тот период, не сохранились даже рукописи его рассказов и романов. Но где-то в период между серединой 1950-го и, скажем, октябрем того же года Гарсиа Маркес, находясь под влиянием чего-то нелитературного — возможно, под воздействием спиртного, — написал на двух страницах письмо в Боготу своему другу Карлосу Алеману. Каким-то чудом это письмо сохранилось, вот отрывок из него:

уменянетадресахуанапосылаютебеписьмодлянего

алеман отвечаю на твой эпистолярный бред, что ты мне прислал я очень занят нет времени расставлять точки запятые точки с запятыми и прочие знаки препинания в этом письме нет времени даже на то чтобы писать письма жаль что телепатии не существует телепатическая почта самая лучшая ведь она не подвержена цензуре как тебе известно мы издаемеженедельниккроника посему у нас не остается времени на поиски отупляющей травки так что пока соси член крокодила а вот когда кроника гигнется вновь вернемся в наше излюбленное место сын ночи аурелианобуэндиа шлет тебе привет а также его дочь ремедиос полушлюха в итоге остановившая свой выбор на голосистом торговце сын тобиас стал полицейским и их всех поубивали осталась одна лишь безымянная девушка у которой имени вообще не было все ее так и называли девушка она целый день сидела в кресле-качалке слушала граммофон который как и все в этом мире сломался и теперь в доме появилась проблема потому что в городе в технике разбирался только один человек сапожник итальянец который ни разу в жизни не чинил граммофонов он идет в дом и тщетно пытается починить его молотком пока мальчики водоносы болтают свистят расплескивают воду и детали граммофона теперь в каждом доме сообщаявсемчтограммофонполковникаауре-лианосломался в тот же день после обеда люди поспешно одевалисьзакрывалидве-риобувалисьпричесывались и бежали в дом полковника он же со своей стороны не ждал гостей поскольку жители города не приходили к нему в дом вот уже пятнадцать лет с тех пор как из страха перед полицией отказались предать земле тело грегорио и полковник оскорбил священниковгорожантоварищейпопартии вышел из состава городского совета и стал жить затворником в своем доме так что только через пятнадцать лет когда сломался граммофон люди пришли к нему застав врасплох и его самого и его жену донью соледад... женщина всю ночь сидит в углу ни с кем не разговаривает и когда растерянная донья соледад приходит в себя уже наступил рассвет и люди покидают ее дом и все такое в общем как тебе известно его сын стал полицейским и когда полиция хоронила его полковник сидя как всегда на пороге своего дома при виде похоронной процессии запирает двери и так далее словно это было в мом-поксе это я к тому чтоб ты имел представление о том как продвигается мой шедевр в остальном могу тебе сказать что мы вместе с херманом альфонсо и фигуритой проводим время за разговорами пишем размышляем выпускаем кронику не пьем как раньше не бегаем по шлюхам не курим травку потому что жизнь состоит не из одних развлечений и если тебе не нравится вирджиния можешь убираться ко всем чертям рамиро она нравится а он в романах понимает больше тебя так что скажи рамиро что письмо за мной но сам он пусть все равно мне пишет в декабре я попрошу чтоб мне в кронике дали отпуск и оставили за мной жилье дон рамон уехал и пишет что у них все хорошо старина фуэнмайор оказался классным парнем мы все шлем тебе привет и желаем веселогорождествасчастливогоновогогода твой любящий друг габито⁴⁶.

Это письмо — откровение. В нем отражено и явное влияние редко упоминаемого Джойса, и, конечно, Вирджинии Вулф; оно дает яркое представление о жизни Гарсиа Маркеса в Барранкилье, и чувствуется, что эта жизнь вызывает у него восторг. Письмо также показывает нам молодого человека, который все еще мыслит как впечатлительный подросток, одержимый собственным процессом творчества, погруженный в мир собственных фантазий. Но в то же время все, кто знаком с его эволюцией, видят в нем серьезного, преданного своему делу писателя, пишущего свою ежедневную колонку и готового к тому, чтобы забыть про свой давно задуманный проект «Дом» и приступить к созданию «Палой листвы», а также нескольких рассказов, которые позже появятся в антологиях. Полковник Аурелиано Буэндиа, безусловно, самый известный персонаж из всех, что когда-либо были созданы Гарсиа Маркесом, и он, конечно же, ссылается на него в своем письме. Тем не менее полковник скоро будет отодвинут в сторону, его имя будет лишь упоминаться в произведениях Маркеса до середины 1960-х гг., когда наконец-то наступит его звездный час. Но совершенно очевидно, что на том этапе Гарсиа Маркес еще не отказался от идеи создания «Дома», хотя в своих мемуарах он будет утверждать обратное. Он продолжал работать над деталями, которые в итоге, отшлифованные, видоизмененные, лягут в основу романа «Сто лет одиночества».

Поэтому, пожалуй, самое интересное в письме — это упоминание о сложных взаимоотношениях полковника с горожанами, от которых он заперся в своем доме, потому что ему по какой-то неназванной причине не позволили предать земле тело его раба Грегорио и он похоронил несчастного сам под миндальным деревом во дворе своего дома⁴⁷. Здесь, безусловно, прослеживаются зачатки «Палой листвы», произведения, в котором полковник по задумке автора оказался в весьма непростом положении в силу того, что считал своим долгом похоронить человека, которого ненавидел весь город, а также романа «Сто лет одиночества», где один из центральных персонажей привязан к дереву в своем дворе, а второй под этим самым деревом умирает.

Внимательный читатель непременно отметит, что в то время Маркес находился под влиянием еще одного человека. В несколько номеров Cronica он включил рассказы блестящего аргентинского писателя Хорхе Луиса Борхеса. А в августе 1950 г., в том самом месяце, когда к власти пришел президент-реакционер Лауреано Гомес, знакомство Маркеса с творчеством великого представителя «фантастической литературы», похоже, дало свои плоды. Борхес в числе прочего был примечателен тем, что в своем творчестве опирался на самые разные источники. В эссе он проводил мысль о том, что концепция «влияний» ошибочна, ибо «каждый писатель сам создает своих предшественников». Такая позиция развязывала руки латиноамериканским писателям, и они охотно брали на вооружение пропагандируемое Борхесом вольное обращение с используемыми источниками, открывавшее перед ними широкое поле деятельности. Борхеса порой называют «латиноамериканским Кафкой», но у Кафки мы нигде не находим добродушной иронии Борхеса. Потому вполне объяснимо, почему в ту пору, когда Маркес перенял многие идеи Борхеса (хотя сам он не признавал, что у него появился новый ориентир), он решил написать сатирический рассказ о самоубийстве под названием «Пародия на Кафку»⁴⁸. Без преувеличения можно сказать, что на том этапе Маркес уже оставил Кафку в прошлом (и избавился от его влияния) и с тех пор рассматривал темы Кафки через более причудливо преломляющую призму Борхеса. Любому очевидно, что работа над «Домом» продвигалась трудно отчасти потому, что Маркес сильно опирался на Кафку; когда в свет выйдет «Сто лет одиночества», сразу станет ясно, что это роман в духе Борхеса.

Б приобретающем очертания новом произведении «Палая листва» понятия чести, долга и вины будут рассматриваться в ином ракурсе. Полковник, один из уважаемых аристократов городка Макондо, поклялся взять на себя обязанность по организации похорон своего друга — доктора-бельгийца (прототипом, конечно же, послужил Дон Эмилио из Аракатаки поры детства Гарсиа Маркеса). Полковник намерен исполнить данный обет вопреки воле жены и дочери, несмотря на то, что доктор злоупотребил его гостеприимством, соблазнив служанку, и на то, что весь город предпочитал, чтобы доктор сгнил в своем доме, потому что много лет назад он отказался помочь раненым, пострадавшим в ходе политического конфликта. Теперь доктор, как считали католики, совершил еще более тяжкое преступление против законов Господа — покончил жизнь самоубийством, и полковник мог надеяться лишь на то, что его разрешат похоронить в неосвященной земле.

Несмотря на морализаторский характер сюжетной линии, представляющей собой вариацию на тему «Антигоны» Софокла, «Палая листва» в чисто фактическом смысле является самым автобиографичным произведением Маркеса. Центральные персонажи — святая троица, образующая семейный треугольник, — это, по сути, Габито, Луиса и Николас. Но если ребенок, мать и дед списаны с реальных людей, их ближайшие родственники в реальной жизни, как того требуют законы художественной прозы, остались за рамками повести: Транкилина (по книге — бабушка: она умерла, и ее заменила вторая жена), братья и сестры Габито (ребенок — единственный сын) и, конечно же, настоящий отец Габито, Габриэль Элихио Гарсиа. В его случае была просто произведена замена. В повести есть персонаж, прототипом которого послужил Габриэль Элихио, и это настоящий отец ребенка, но зовут его Мартин (второй компонент в фамилии Габриэля Элихио, который был бы первым, будь он законнорожденным, — Мартинес). Он женился на матери ребенка из корыстных, эгоистичных побуждений. Более того, вскоре после свадьбы он бросает жену (она на протяжении всего повествования испытывает к нему прохладные чувства), покидает Макондо, и ребенок за всю книгу ни разу не вспоминает про него. Очевидно, Гарсиа Маркес, когда писал эту повесть, представлял, что его мать никогда по-настоящему не любила Габриэля Элихио и что это Габриэль Элихио, его отец, а не он сам, Габито, сын, был разлучен с ней⁴⁹.

В произведении использована двойная — фолкнеровская — шкала времени. Все действие повести укладывается в полчаса, длится с половины третьего до трех часов дня 12 сентября 1928 г. Три персонажа сидят в комнате скончавшегося доктора, ожидая, когда покойника положат в гроб и понесут хоронить. Все трое находятся в состоянии крайнего напряжения, так как боятся, что горожане, ненавидевшие доктора, могут помешать похоронам. Однако за эти полчаса проносится вся жизнь семьи — семьи полковника, уроженца Гуахиры, — в отрывочных воспоминаниях каждого из центральных персонажей. «Палая листва» — более сложный вариант, хотя и более статичный, более механический — романа Фолкнера «На смертном одре», выстроенного как детектив, лабиринт, загадка, которую читатель должен разрешить. Как мы видим, молодой писатель, благоговея перед гением Фолкнера, Вулф и, быть может, Борхеса, хочет показать это в той же мере, что и скрыть.

В результате во временном плане данное произведение — это одновременно возвращение и удаление, необычайно мощное по силе воздействия и по характеру творение, в котором переплетены эмоциональное и интеллектуальное, прошлое и настоящее. Если колумбийская действительность здесь пока еще не обрисована с жестокой сатиричностью, то это потому, что Гарсиа Маркес не хочет осуждать своего деда или представлять свое прошлое горьким (или в ложном свете). В «Палой листве» полковник — противоречивая, но, в общем и целом, достойная восхищения личность, охарактеризованная с легким налетом иронии. И все же, возвращаясь в повести в город своего детства, Гарсиа Маркес понимает, что Макондо уже разрушен некой силой, в которой его обитатели видят руку судьбы, а сам автор — историю.

Много лет спустя, в 1977 г., Гарсиа Маркес заметит: «Я очень люблю "Палую листву". И с огромным состраданием отношусь к парню, который ее написал. Я вижу его будто наяву: юноша двадцати двух — двадцати трех лет, думающий, что он ничего другого не напишет в своей жизни, что это его единственный шанс, и потому он пытается вложить в произведение буквально все — все, что он помнит, все свои знания о литературе и технике писательского ремесла, почерпнутые из произведений всех авторов, которых он читал»⁵⁰. Работа над «Палой листвой» будет продолжаться с переменным успехом еще несколько лет, но книга, так сказать, уже была запущена в производство. И хотя этот молодой писатель никогда не будет доволен собой, удача и упорный труд обеспечат ему успешное литературное будущее. Однако он был не из тех людей, которые никогда не оглядываются назад.

Разумеется, Гарсиа Маркесу по-прежнему нужно было зарабатывать на жизнь, и он продолжал почти ежедневно выпускать рубрику «Жираф» в El Heraldo и выступал движущей силой Cronica. Почти все, что он писал в то время — пусть даже тривиальное и на скорую руку, — было проникнуто духом творчества и новизны. С биографической точки зрения наиболее интересной статьей того периода является публикация от 16 декабря 1950 г. Называлась она «La Amiga». «Amiga» по-испански значит «подруга» или «возлюбленная». Словом, это была публично выраженная реакция на новую встречу с Мерседес Барча, вызвавшую у Маркеса глубокое волнение; за сухим тоном статьи ему с трудом удалось скрыть свою радость. Эта «подруга» — Мерседес — описана такой, какой она была тогда, какой остается и по сей день: «восточная внешность», «миндалевидные глаза», «широкоскулая», «смуглая», по манере «добродушно-ироничная». Мерседес находилась в Барранкилье, потому что ее семья, спасаясь от Violencia, добравшейся до Сукре, несколько месяцев назад покинула родной дом.

Период ухаживания Габриэля Гарсиа Маркеса за Мерседес Барча от начала до конца остается загадкой⁵¹. Он утверждает, что решил жениться на ней, когда ей было девять лет; она говорит, что едва знала о его существовании фактически до самого его отъезда в Европу в 1955 г.; и они оба всегда шутят по этому поводу. Статью, напечатанную в декабре 1950 г., конечно же, не стоит воспринимать буквально, и все же в ней есть один неоспоримый факт: прошло три года со дня последней встречи двух ее героев. В 1947 г. Гарсиа Маркес окончил школу в Сипакире, приехал на лето домой, а потом отправился на учебу в Боготский университет. После он наведывался домой редко, оставался там ненадолго, да и Мерседес все равно не было в Сукре: она училась в монастырской школе в Медельине и домой приезжала только на каникулы в конце года. Ходят упорные слухи о том, что до 1947 г. Габито околачивался в Момпоксе, когда там училась Мерседес, а Рамиро де ла Эсприэлья вспоминает, что он нередко говорил о ней в Картахене в 1949 г. Но, судя по всему, они очень мало общались в течение тех шести лет, что прошли с момента их знакомства до встречи в конце года, который уже, должно быть, расценивается как самый решающий в жизни Гарсиа Маркеса.

Все указывает на то, что он с нетерпением ждал ее возвращения из школы в Барранкилью на Рождество и готовился к этой встрече. Во-первых, он наконец-то покинул «небоскреб» и переселился в довольно сносный пансион, принадлежащий сестрам Авила, которых он знал по Сукре. Они жили в респектабельном районе города, буквально в нескольких кварталах от отеля «Прадо» и рядом с домом его друга — поэтессы Мейры Дельмар⁵². Так уж случилось, что пансион располагался близ новой аптеки, которую Деметрио Барча открыл на углу 65-й улицы и проспекта 20 Июля. Гарсиа Маркес также поменял свой имидж: сделал короткую стрижку, подровнял усики, стал носить костюм с галстуком, сандалии сменил на приличные туфли. Реакция друзей была безжалостна, кое-кто из них даже предсказывал, что он не сумеет написать ни слова, как только съедет из «небоскреба». Переезд совпал с двумя событиями в его судьбе: он осознал, что его новое произведение — повесть о нем самом и о его жизни — уже свершившийся факт, и принял решение во что бы то ни стало встретиться с Мерседес. В конце концов, теперь во многих отношениях он был другой человек и мог предложить женщине гораздо больше, чем прежде.

Однако ему по-прежнему мешала робость, и родные Маркеса по сей день шутят по этому поводу. Лихия Гарсиа Маркес вспоминает: «Когда Мерседес переехала в Барранкилью, Габито приходил в аптеку ее отца, находившуюся в соседнем здании, и часами болтал с Деметрио Барчей. И все опять стали говорить Мерседес: "Габито все еще без ума от тебя", а она отвечала: "Нет, он без ума от моего отца, это с ним он разговаривает все время. А мне даже «добрый вечер» не скажет"»⁵³. Гарсиа Маркес и сам признается, что он десять лет «подпирал стены на улицах», надеясь хотя бы мельком увидеть высокомерную насмешницу Мерседес, переживал разочарования, а порой и терпел унижения от девушки, которая, казалось, на протяжении долгого времени не принимала его всерьез и не выказывала ни малейшего интереса к нему⁵⁴. Члены «Барранкильянского общества» потом вспоминали, как они катались по городу в джипе Сепеды и Гарсиа Маркес просил последнего медленно проехать мимо аптеки Деметрио Барчи, где Мерседес иногда помогала отцу во время каникул и после окончания школы, — просто чтобы взглянуть на нее. При этом его совершенно не задевали насмешки друзей, относившихся к женщинам не столь трепетно. Сама Мерседес, за всю свою жизнь давшая газетам всего лишь два интервью (одно из них — с шутливым названием «Габито ждал, когда я вырасту» — своей свояченице) сказала мне в 1991 г.: «Мы с Габито бывали вместе только в компании. Но у меня была тетушка-палестинка, которая частенько прикрывала нас и постоянно пыталась свести нас вместе. Так вот каждое свое предложение она неизменно начинала фразой: "Когда вы с Габито поженитесь..."».

В то Рождество 1950 г. Габито каким-то чудом сумел убедить Мерседес, чтобы она дала ему шанс, и несколько раз водил ее на танцы в «Прадо». Она вела себя с ним дразняще-уклончиво, вроде и не отвергая его ухаживаний, и Маркес решил, что они с ней достигли некоего молчаливого согласия и что шанс у него есть. Это была совершенно новая ситуация.

Есть человек, которому хоть что-то известно о тех их первых свиданиях. Это Айда Гарсиа Маркес. В ту пору родители сослали ее в Барранкилью, чтобы разлучить с ее возлюбленным Рафаэлем Пересом. Айда сказала мне: «Мерседес не была моей лучшей подругой, но считала, что я — ее лучшая подруга. Мы вместе ходили на танцы в "Прадо", и я танцевала с ее отцом, чтобы Габито мог потанцевать с Мерседес»⁵⁵.

Итак, Гарсиа Маркес вступил в 1951 г. в самом оптимистичном настроении, даже не подозревая, что его с таким трудом заработанная и налаженная новая жизнь вскоре будет разрушена самым жестоким образом. 25 января он получил весточку от Мерседес. В короткой записке сообщалось, что в Сукре убит его друг Каетано Хентиле. Маркесы дружили с семьей Хентиле — мать Каетано, Хульета, была крестной Нанчи, — и позже Гарсиа Маркес выяснит, что несколько его братьев и сестер стали свидетелями трагедии. Из всей семьи Маркес в Сукре в то время не было троих — Айды, Габриэля Элихио (он находился в Картахене на конференции Консервативной партии) и самого Габито.

Каетано Хентиле убили братья Маргариты Чика, девушки, которая в Момпоксе жила с Мерседес в одной комнате. В первую брачную ночь Маргарита открыла мужу, что она не девственница, и тот вернул ее родителям, как бракованный товар. В Момпоксе поговаривали, будто во время Violencia ее изнасиловал какой-то полицейский и она это скрывала из страха перед возмездием. Поэтому она сказала, что невинности ее лишил Каетано Хентиле, с которым она и впрямь одно время встречалась⁵⁶. Всей правды мы никогда не узнаем. Ее братья тотчас же отправились восстанавливать честь семьи и убили предполагаемого насильника на центральной площади Сукре, на глазах у всего города. Спустя тридцать лет, в 1981 г., эту историю Гарсиа Маркес положит в основу своего романа «История одной смерти, о которой знали заранее». Это жестокое убийство на протяжении десятилетий не давало покоя Гарсиа Маркесу и всей его семье.

Спустя неделю, еще не успев толком ничего выяснить об этом чудовищном событии, он получил известие о том, что Габриэль Элихио с конференции отправился не домой, в Сукре, а приехал в Барранкилью. Габито сел в автобус, следовавший до центра города, и встретился с перепуганным отцом (тот тоже слышал печальные новости) в кафе «Рим». Из-за усиливающегося политического террора и он сам, и Луиса Сантьяга и так уже опасались за будущее своей семьи, и это варварское убийство стало последней каплей. (Говоря по чести, в последнее время, с тех пор как в ту часть города, где он практиковал, перебрался настоящий доктор, Габриэль Элихио испытывал финансовые затруднения.) В Картахене он был с Густаво, который с этого времени стал его правой рукой, и уже навел кое-какие справки у своих друзей по партии и у родственников, намереваясь перевезти туда свою семью. Он хотел, чтобы Габито помог им обосноваться на новом месте, а потом и сам переехал в Картахену, чтобы помогать семье материально, ибо ее финансовое положение было не просто тяжелым, а отчаянным. Более того, настаивал Габриэль Элихио, Габито должен был вернуться к занятиям юриспруденцией⁵⁷.

На первый взгляд страхи Габриэля Элихио казались нелепыми. Сукре, по сути, был территорией консерваторов, сам Габриэль Элихио принимал участие в политической жизни города и мог рассчитывать на поддержку властей. Бежать следовало либералам, таким людям, как Деметрио Барча — он, собственно, так и поступил, — а семье Гарсиа Маркеса вроде бы ничего не угрожало. К тому же убийство Каетано не имело политической подоплеки. Но в то время начали появляться бичующие плакаты — признак раздробления общества — с политическими и антикоррупционными лозунгами, а также содержащие обвинения в сексуальной распущенности отдельных личностей. Снова свирепствовала вендетта. А Габриэль Элихио, конечно же, был героем множества сексуальных скандалов.

С тяжелым сердцем Габито согласился уступить требованиям отца, и Габриэль Элихио вернулся в Сукре, где стал заниматься подготовкой к переезду. Луиса была убита горем. «Мама плакала, когда мы приехали в Сукре, — вспоминает Лихия, — плакала, когда уезжали из него»⁵⁸. Семья Гарсиа Маркес прожила в Сукре более одиннадцати лет. Там родились Хайме, Эрнандо, Альфредо и Элихио Габриэль; там умерла Транкилина. И Габриэль Элихио в кои-то веки добился некоторого авторитета и влияния в окруженном со всех сторон водой маленьком городке. Даже построил там свой первый дом. А теперь вся семья, как незадолго до них Барчи, как Габито и Луис Энрике в 1948 г., спасалась бегством от Violencia.

Для самого Габито это была катастрофа. Можно только догадываться, какие муки он испытывал, позволив вернуть себя в лоно семьи, с которой он почти никогда не жил подолгу. С руководством El Heraldo он договорился, что будет присылать им статьи для «Жирафа» из Картахены. Они великодушно согласились выдать ему 600 песо за полгода вперед — его зарплата за подготовку рубрики и семи редакционных статей, зачастую политически компрометирующих, в неделю. Для него — кошмар, для Фуэнмайора — удача.

Первый год выдался сумасшедшим. Дети не смогли продолжить учебу в школе, а младшие еще даже не начинали учиться. После всех предыдущих неудач Габриэль Элихио, вероятно, не рассчитывал, что сможет добиться успеха в Картахене как аптекарь, хотя попытку предпринял. Он также попытался — без особого энтузиазма — практиковать как врач, но Картахена не была перспективной ареной для шарлатана; не прошло и года, как он снова стал странствующим врачом, скитаясь по региону Сукре, как и четырнадцать лет назад, до того, как они приехали в Барранкилью. Больше уж Габриэль Элихио никогда не сможет целиком и полностью обеспечивать жену и детей. Пройдет десять лет, прежде чем можно будет сказать, что семья Гарсиа Маркес вновь начала становиться на ноги — и то лишь потому, что большинство детей уедут из дома и Марго возьмет на себя заботу о родных.

Вероятно, Габито вернулся в Картахену с надеждой, что он не задержится там надолго, но считая своим долгом помочь семье обосноваться в этом дорогом и не всегда гостеприимном городе. Он пришел в El Universal, что называется, поджав хвост, и был немало удивлен и обрадован тем, что Сабала, Лопес Эскауриаса и все его прежние коллеги встретили его с распростертыми объятиями и даже предложили ему месячное жалование больше того, что он получил в Барранкилье⁵⁹.

А вот к занятиям юриспруденцией Габито не вернулся. Когда он пошел — без большой охоты — восстанавливаться в университет, выяснилось, что в конце 1949 г. у него было три «хвоста», а не два, и это означало, что на четвертый курс его не возьмут — ему придется повторно учиться на третьем⁶⁰. Габито быстро отбросил эту идею, но отец, узнав о его решении, накричал на своего строптивого старшего сына. По словам Густаво, Габриэль Элихио устроил Габито допрос на этот счет в весьма символическом месте — на бульваре Мучеников, пролегавшем сразу же за границами Старого города. Когда Габито подтвердил, что намерен бросить юриспруденцию и полностью посвятить себя писательскому труду, Габриэль Элихио произнес фразу, которая в семье станет легендарной. «Ты кончишь тем, что будешь жрать бумагу!» — взревел он⁶¹.

Появление в городе большой, неуправляемой, бедной семьи создавало неудобства и, конечно, было унизительно для молодого человека, привыкшего скрывать свою бедность и свои комплексы под клоунским нарядом и шутовством. Гарсиа Маркес вспоминает, что в свою первую ночь в новом доме он наткнулся на мешок с останками бабушки, которые Луиса Сантьяга привезла для перезахоронения в городе их нового места жительства⁶². Затруднительное положение семьи Гарсиа Маркеса у Рамиро де ла Эсприэльи вызывало насмешливое сочувствие, которое он выразил в прозвище, данном Габриэлю Элихио, — «жеребец»⁶³. Да и Габриэль Элихио не скрывал от окружающих своего отношения к сыну. Однажды Карлос Алеман встретил Габриэля Элихио и справился у него про Габито, а отец стал бурно жаловаться, что сына никогда нет рядом, когда он нужен. «Передай этому блудному сперматозоиду, чтоб мать навестил», — орал он⁶⁴. А в другой раз, когда де ла Эсприэлья, пытаясь вступиться за Маркеса перед его отцом, обвинявшим в чем-то сына, сказал, что теперь Габито считают «одним из лучшим писателей в стране», Габриэль Элихио рявкнул: «Да, он фантазер еще тот, с детства врет и не краснеет!»⁶⁵

В начале июля, отработав свой долг, Гарсиа Маркес перестал посылать статьи для «Жирафа» в El Heraldo (в той газете он не будет печататься до февраля 1952 г.). Однако он продолжал работать над своими произведениями, что было не так-то просто делать среди домашнего хаоса. Густаво вспомнил один случай, наглядно демонстрирующий степень тщеславия Маркеса: «Габито не помнит, но он... однажды сказал мне: "Слушай, помоги-ка мне, а?" — и достал рукопись "Палой листвы". Мы прочитали половину, как он вдруг встал и заявил: "Это ничего, но я намерен написать нечто такое, что будут читать больше, чем «Дон Кихота»"»⁶⁶. В марте в Боготе был опубликован еще один из рассказов Маркеса — «Набо — негритенок, заставивший ждать ангелов»⁶⁷. Это первый рассказ, так сказать, с «маркесовским» названием, написанный в манере его более поздних произведений⁶⁸.

Примерно тогда же по Колумбии путешествовал изгнанный из своей страны перуанский политик и искатель приключений Хулио Сесар Вильегас, представлявший в Боготе влиятельное издательство «Лосада», которое в то время могло прославить на весь континент любого латиноамериканского писателя. В поисках перспективного материала Вильегас заглянул и на северное побережье и сказал Маркесу, что, если тот закончит произведение, над которым сейчас работает, и отдаст его «Лосаде», оно будет рассмотрено для опубликования в Буэнос-Айресе как пример современной колумбийской художественной прозы. Взволнованный Гарсиа Маркес с удвоенным энтузиазмом принялся работать над рукописью, и к середине сентября первый вариант «Палой листвы» был более или менее готов.

В Колумбию прибыл молодой человек, с которым Маркес будет дружить всю жизнь. Это был Альваро Мутис — поэт, путешественник, представитель деловых кругов, пожалуй, единственный колумбийский литератор второй половины XX в., которого как собеседника можно поставить в один ряд с Гарсиа Маркесом⁶⁹. Позже Гарсиа Маркес так охарактеризует его внешность: «...геральдический нос, брови, как у турка, огромное туловище и крошечные туфли, как у Буффало Билла^**»⁷⁰. Родственник знаменитого испано-колумбийского ботаника колониальной эпохи Хосе Селестино Мутиса, он некоторое время воспитывался в Европе, где умер его отец, когда Альваро было девять лет. Его первое опубликованное стихотворение — «№ 204» — появилось в El Espectador незадолго до того, как там был напечатан первый рассказ Гарсиа Маркеса; второе — «Проклятия Макроля Впередсмотрящего» («Las imprecaciones de Maqroll el Gaviero») — пару недель спустя. Как и Гарсиа Маркес, уже придумавший своего Аурелиано Буэндиа, Мутис тоже уже придумал своего героя Макроля — персонаж, которому суждено получить столь же широкую известность. К тому времени Мутис уже успел поработать немного в Колумбийской страховой компании, четыре года — начальником рекламного отдела Баварской пивоваренной компании и потом почти два года — радиоведущим. Теперь он занимал пост начальника рекламного отдела ЛАНСА, той самой авиакомпании, в которой прежде работал Луис Энрике, — отсюда и его фантастическая способность доставать авиабилеты в кратчайшие сроки. Мутис только что в Боготе познакомился с университетским товарищем Гарсиа Маркеса Гонсало Мальярино и, узнав, что его новый друг никогда не видел моря, недолго думая, повез его на побережье⁷¹.

В выходные они поехали искать Габито в El Universal, а потом вернулись в Бокагранде^***, чтобы выпить чего-нибудь на террасе их маленького отеля. Пока они сидели и пили, с потемневшего пенящегося Карибского моря принесло тропический ураган. В самый разгар беснующейся бури, срывавшей с пальм кокосы, на террасу, пошатываясь, вошел Гарсиа Маркес — болезненно тощий, бледный, лупоглазый, как всегда, в своей неизменной цветастой рубашке; его тонкие усики стали чуть гуще — толщиной с авторучку⁷². «Как жизнь?» («Qué es la vaina?») — воскликнул он. Этой фразой он будет приветствовать Альваро Мутиса следующие пятьдесят лет⁷³. Втроем они проболтали несколько часов, обсуждая la vaina: жизнь, любовь, литературу и многое другое. Трудно представить двух более несхожих людей, чем Мутис и Гарсиа Маркес, однако их дружба длится вот уже полвека. У них лишь одна общая черта: оба увлекаются Джозефом Конрадом. А вот относительно Уильяма Фолкнера они разошлись во мнениях в первую же встречу. В 1992 г. Мутис сказал мне: «Он пытался вести себя как costeño, но я уже через пять минут понял, что он чертовски серьезный парень. Старик в оболочке молодого тела». Визит Мутиса пришелся весьма кстати. Тот располагал обширными связями, в том числе знал и агента «Лосады» Хулио Сесара Вильегаса. Мутис сказал, чтобы Маркес скорее заканчивал свою книгу и отсылал рукопись. И Гарсиа Маркес принялся доводить до ума сумбурный машинописный текст. Через несколько недель Мутис, вернувшись в Картахену, увез законченный вариант книги Маркеса с собой в Боготу, откуда авиапочтой отправил его в Буэнос-Айрес. Это был пророческий акт; много лет спустя этот же самый Альваро Мутис лично привезет второй экземпляр рукописи романа «Сто лет одиночества» в Буэнос-Айрес и передаст его другому аргентинского агентству — «Судамерикана».

В начале декабря 1951 г. Гарсиа Маркес появился в редакции El Heraldo в Барранкилье и в ответ на вопрос Альфонса Фуэнмайора о том, что его к ним привело, сказал: «Маэстро, мне там все осточертело»⁷⁴. Пребывание дома стало невыносимо, там он находился под постоянным гнетом, и теперь, когда книга его была завершена, он частично освободил неблагодарного Габриэля Элихио от его обязанностей. Конечно, быть может, не случайно он именно сейчас вернулся в Барранкилью: у школьников и студентов начались длительные каникулы, и Мерседес Барча, окончив пятый класс средней школы, приехала домой. Она училась в Медельине, в монастырской школе-интернате, где заправляли деспотичные монахини-салезианки, заставлявшие девочек купаться в специальных длинных рубашках («Дабы никто из нас, — объяснила мне Мерседес, — не узрел даже частички чужой наготы»). По возвращении в Барранкилью Гарсиа Маркес поселился не в «небоскребе», а у сестер Авила, хотя жилье там стоило дороже.

В начале февраля на его имя в редакцию El Heraldo пришло письмо от издательства «Лосада». Наверно, это было величайшее разочарование в его жизни. Гарсиа Маркес считал публикацию «Палой листвы» почти свершившимся фактом и очень расстроился, узнав, что редакционный комитет в Буэнос-Айресе «завернул» его книгу и, по сути, отверг его самого. Это уничижительное письмо было составлено от имени председателя редакционного комитета Гильермо де Toppe, одного из ведущих литературных критиков Испании, приходившегося к тому же зятем Хорхе Луису Борхесу, которым восхищался Гарсиа Маркес. В письме говорилось, что начинающий писатель обладает поэтическим даром, но как романист будущего не имеет; Маркесу предлагалось, в не очень деликатной форме, сменить род занятий. Все друзья Габито, обескураженные почти столь же сильно, всячески старались его поддержать, за что им следует сказать большое спасибо, ведь Маркес находился в таком жутком смятении и шоке, что запросто мог заболеть. «Все знают, что испанцы тупы как пробки», — презрительно фыркал Сепеда, и все остальные вторили ему — каждый считал своим долгом высказать нелицеприятное мнение о де Toppe⁷⁵.

До конца 1952 г. Маркес продолжал зарабатывать на жизнь в El Heraldo — писал материалы для рубрики «Жираф», хотя его статьи никогда уж больше не были столь необычайно оригинальны и остры, как в тот первый волшебный год, когда он только начал работать в газете⁷⁶. Но вскоре Септимус «умер», и Гарсиа Маркес перестал писать для «Жирафа», хотя ни он сам, ни другие члены «Барранкильянского общества» так и не смогли толком объяснить, как и почему он порвал отношения с El Heraldo. Правда заключалась в том, что, как бы Маркес ни храбрился, «Лосада», отвергнув «Палую листву», нанесла ему сокрушительный удар. Его уверенность в себе пошатнулась, он не видел смысла в том, чтобы продолжать выпускать рубрику «Жираф». Ведь он работал как проклятый, а что в итоге? Считая, что он неудачник, по крайней мере в глазах общества, Маркес решил, что его моральный долг — еще раз попробовать выучиться на юриста и спасти от нищеты свою семью. И как только он понял в очередной раз, что из этого ничего не выйдет, он окончательно пал духом.

По иронии судьбы именно его прежняя Немезида, агент «Лосады» Хулио Сесар Вильегас, предложил ему отчаянный выход из положения, и Маркес ухватился за него. Вильегас основал свою собственную компанию по продаже книг и однажды, когда Гарсиа Маркес был в Барранкилье, явился к нему, повел в отель «Прадо», напоил виски и, заручившись обещанием, что тот будет работать на него, отослал прочь с портфелем книготорговца. Габриэль Гарсиа Маркес, мечтавший создать «нового "Дон Кихота"», стал коммивояжером, продавая словари, медицинскую и научную литературу в городках и селениях северо-восточной Колумбии. Должно быть, он понимал, что пошел по стопам отца.

К счастью, Гарсиа Маркес всегда обладал чувством юмора и присущим Сервантесу ироническим восприятием действительности. Он надеялся, что выдюжит. Все-таки это был не совсем уж конец света. Утешением, конечно, служило то, что теперь у него появилась возможность больше узнать об истории своей семьи, пройтись по следам деда с бабушкой, путешествуя по пыльным дорогам долины Упар, лежащей между Сьерра-Невадой и рекой Сесар. Пусть это был мир не Гильермо де Toppe, зато это был его мир. Отправляясь в свою первую поездку, Гарсиа Маркес весьма кстати случайно повстречал в Санта-Марте брата Луиса Энрике. Тот женился в минувшем октябре, но уже воспринимал свой брак как смирительную рубашку и готов был пойти на что угодно, лишь бы чуть-чуть ослабить ее узлы. Он сменил несколько мест работы, настоящих и фиктивных, сначала в Сьенаге, потом в Санта-Марте, и теперь ухватился за возможность попутешествовать с братом. Вдвоем они отправились в Сьенагу, в один из городов, где недолго жили дедушка с бабушкой Габито перед тем, как переехать в Аракатаку, и там он приступил к своей новой работе. Затем он отправился через города Гуакамайяль, Севилья, Аракатака, Фундасьон в Вальедупар, Ла-Пас и Манауре, продавая книги врачам, адвокатам, судьям, нотариусам и мэрам. Луис Энрике сопровождал брата в этом его первом турне.

После того как Луис Энрике вернулся в Сьенагу, Габито навестил Рафаэля Эскалону, и тот с неделю ездил с ним по городам Гуахиры — Урумита, Вильянуэва, Эль-Молино, Сан-Хуан-дель-Сесар и, возможно, Фонсека. По пути они прихватили с собой Сапату Оливелью и организовали втроем нечто вроде передвижного шоу: устраивали импровизированные состязания и концерты исполнителей вальенато с распитием огромного количества спиртного — состязания, в которых участвовали их друзья и родственники, в том числе Луис Кармельо Корреа из Аракатаки и Пончо Котес, кузен Гарсиа Маркеса и близкий друг Рафаэля Эскалоны⁷⁷. Через сорок пять лет Сапата скажет мне: «Мы устраивали развеселые пикники. Вечером приезжала машина, а на следующее утро ты просыпался в похмелье в Гуахире или в Сьерра-Неваде. Вот такая тогда была жизнь. Мы отправлялись на чью-нибудь ферму, ели санкочо^**** или ехали через Сьерра-де-Перхиа в Манауре. Но всегда наши поездки заканчивались попойками с лучшими аккордеонистами той эпохи — Эмилиано Сулетой, Карлосом Норьегой, Лоренсо Моралесом»⁷⁸. Так Эскалона знакомил своего городского друга с местными трубадурами и легендарными личностями северо-восточного региона страны.

Историческим центром музыки вальенато теперь считается сам Вальедупар, столица департамента Эль-Сесар, расположенная в долине Упар («vallenato» означает «рожденный в долине»). Раз услышав музыку вальенато, ее уже не спутаешь ни с какой другой. Вальенато отличает задорно-лирический ритм, задаваемый необычным трио музыкальных инструментов, в состав которого входят европейский аккордеон, африканский барабан и индейская guacharaca (скребок), аккомпанирующие сильному, напористому, уверенному мужскому голосу солиста, коим обычно является сам аккордеонист⁷⁹. Сущность вальенато кратко выражена в песне Алонсо Фернандеса Оньяте:

Я — прирожденный певец вальенато,
С чистым сердцем и чистых кровей,
Кровь моя — от индейцев, от негров
И от испанцев чуть-чуть.
Любовь моя — вальенато,
Женщины, песни, аккордеон.
И все, что люблю в этой жизни,
Вы слышите в песне моей⁸⁰.

Следующие пятьдесят с лишним лет Гарсиа Маркес будет тесно связан с тем, что можно назвать подлинно народной культурой. Этим могут похвастать не многие латиноамериканские писатели. Маркес даже заявит, что благодаря близкому знакомству с жанром вальенато и создавшими его музыкантами он нашел форму повествования романа «Сто лет одиночества»⁸¹. Это интересное сравнение, ведь на каждой странице романа излагается столько событий, сколько не наберется ни в одном другом произведении. Но Гарсиа Маркес идет дальше, усматривая сходство конкретики вальенато с тем, что его романы отражают события его собственной жизни: «В моих книгах нет ни строчки, которую я не мог бы ассоциировать с реальным жизненным опытом. Каждая из них напоминает о каком-то конкретном событии». Вот почему Маркес всегда утверждает, что он отнюдь не проводник магического реализма, а просто «несчастный нотариус», переписывающий то, что лежит у него на столе⁸². Во всем этом удивляет, пожалуй, лишь одно: Гарсиа Маркес, которым обычно восхищаются за то, что он симпатизирует женщинам, почему-то целиком и полностью отождествляется с движением, возвеличивающим мужчин и мужские ценности.

Когда он путешествовал в сопровождении Эскалоны, произошла еще одна знаменательная встреча в его жизни. Они пили холодное пиво с ромом в одной из забегаловок Ла-Паса, и вдруг туда вошел парень, одетый как ковбой — широкополая шляпа, кожаные штаны, за поясом пистолет. Эскалона, знавший этого парня, сказал ему: «Знакомься, это Габриэль Гарсиа Маркес». Пожимая ему руку, парень спросил: «А ты не родственник полковнику Николасу Маркесу?» — «Я его внук». — «Что ж, тогда знай: твой дед убил моего деда»⁸³. Парня звали Лисандро Пачеко — хотя в мемуарах Гарсиа Маркес скажет, что тот назвался Хосе Пруденсио Агиляром, как персонаж романа «Сто лет одиночества», которого он написал с него. Эскалона, сам всегда носивший оружие, тут же вскочил, объясняя, что Гарсиа Маркесу ничего не известно про тот инцидент, и предложил Лисандро посостязаться в меткости стрельбы — чтобы разрядить пистолеты. Втроем они провели вместе три дня и три ночи — пили и разъезжали по региону в грузовике Пачеко (в котором главным образом перевозили контрабанду). Пачеко представил Гарсиа Маркеса нескольким внебрачным детям полковника, которых тот наплодил во время войны.

Если его друзья и попутчики были заняты своими делами, коммивояжер поневоле изнывал от жары в какой-нибудь захудалой гостинице. Одной из лучших была гостиница «Уэлком» («Добро пожаловать») в Вальедупаре. Именно там он прочитал повесть Хемингуэя «Старик и море», опубликованную в конце марта в испанском издании журнала Life, который прислали ему друзья из Барранкильи. Эта повесть вызвала «эффект разорвавшейся бомбы»⁸⁴. О Хемингуэе как прозаике Гарсиа Маркес был невысокого мнения, но теперь полностью изменил отношение к его творчеству.

Он живо помнит, что во время той же поездки перечитал «Миссис Дэллоуэй» Вирджинии Вулф — в каком-то отеле-борделе, где роились москиты и было нестерпимо жарко. То еще местечко, но Вирджиния Вулф, пожалуй, его оценила бы. Несмотря на то что Маркес взял себе псевдоним из этого ее произведения, оно прежде не производило на него столь сильного впечатления. Особенно Маркеса поразил отрывок об английском короле, разъезжающем на лимузине. Этот образ он возьмет на вооружение, когда будет писать «Осень патриарха»⁸⁵.

Вернувшись в Барранкилью из той поездки, Гарсиа Маркес поймет, что завершился очень долгий период его знакомства с народной культурой региона, подошло к концу его путешествие в собственное прошлое, в свою предысторию⁸⁶. Теперь он был готов населить своими персонажами Макондо — как ни забавно, в тот самый момент, когда Хемингуэй резко выдернул его из мира воспоминаний и легенд. В настоящее время великий писатель Гарсиа Маркес тесно ассоциируется с тем латиноамериканским селением под названием Макондо. Для него Макондо — это образ мыслей, состояние души. Однако Макондо, как нам известно, — это лишь половина истории Маркеса, но важная половина, принесшая ему международное признание. Вымышленный городок Макондо находится в невыдуманном регионе — северная часть старинного департамента Магдалена, протянувшаяся через Аракатаку и Вальедупар от Санта-Марты до Гуахиры. Это — территория его матери и деда с бабкой по материнской линии, куда его отец прибыл как незваный хищник, представитель так называемой опали. Вторую половину его истории представляет территория его отца — Картахена и маленькие городки Синсе и Сукре в департаментах Боливар и Сукре, — территория ничтожного человека, мечтавшего о солидном статусе. Эту территорию он отвергает — как в силу ее гнетущего великолепия, сохранившегося с колониальных времен, так и из-за унижений, что по-прежнему терпят там ее менее известные сыны. Эта территория будет низведена в романе «Дом» до безымянного el pueblo (город) — недостойного литературного названия, но при этом она тоже является символом Латинской Америки — «реальной», хочется добавить, исторической Латинской Америки⁸⁷.

Теперь, закончив свое долгое путешествие, Гарсиа Маркес мог на короткое время вернуться в Барранкилью и обозреть все это наконец-то завоеванное им пространство из самой его сердцевины, расположенной на вершине, с которой прошлое видно как на ладони, но сама эта сердцевина не является частью территории прошлого. Ворота страны, Барранкилья также была современным городом XX столетия, без колониальной претенциозности и комплекса вины. Здесь каждый может укрыться от груза прошлого и его призраков и создать себя заново. К этому времени Барранкилья уже почти выполнила свою работу.

Окончание периода метаний совпало с началом новых политических перемен, грозно замаячивших на горизонте. 13 июня 1953 г., автобусом возвращаясь в Барранкилью, Гарсиа Маркес узнал, что главнокомандующий вооруженными силами страны генерал Рохас Пинилья устроил переворот с целью свержения режима Лауреано Гомеса и захватил власть в свои руки. Гомес, оправившись от болезни, вынудившей его еще до переворота передать управление страной вице-президенту, пытался вернуть себе власть, но военные решили, что его возвращение на политический олимп противоречит национальным интересам, и поэтому до конца его президентского срока обязанности главы государства будет исполнять Рохас Пинилья. Переворот был поддержан народом; даже редакторы некоторых национальных газет пели дифирамбы новому лидеру. Гарсиа Маркес вспоминает, как они с Рамиро де ла Эсприэльей сцепились в жарком споре на почве политики в книжном магазине Вильегаса (его вскоре обвинят в мошенничестве и посадят в тюрьму) в тот день, когда Рохас Пинилья выступил против Гомеса. Гарсиа Маркес даже бросил другу провокационную фразу: «Я отождествляю себя с правительством моего генерала Густаво Рохаса Пинильи»⁸⁸. Гарсиа Маркес считал, что любая власть лучше, чем фалангистский режим Гомеса, а де ла Эсприэлья стоял за немедленную революцию, доказывая, что диктатура военных страшнее любого реакционного режима и что военным доверять нельзя. Это было серьезное разногласие — и пророческое, хотя каждый из них был по-своему прав. В будущем Гарсиа Маркес несколько раз будет утверждать, что прогрессивная диктатура лучше фашистского правительства, которое под лживыми демократическими лозунгами ввергает страну в пучину бед.

В El Heraldo Маркес возвращаться не хотел, но, приняв другое предложение, угодил из огня да в полымя. Альваро Сепеда Самудио, работавший в компании по продаже автомобилей, давно лелеял мечту о том, чтобы составить конкуренцию El Heraldo — создать во всех отношениях лучшую газету, которая заняла бы ведущие позиции в регионе северовосточного побережья. Примерно в октябре ему выпал шанс возглавить El National, и он надеялся сделать из этого издания современную газету, используя свои знания, полученные в США. К себе в помощники он нанял своего друга, опять сидевшего без работы. Позже Гарсиа Маркес говорил, что это был один из самых худших периодов в его жизни. Двое молодых людей сутками сидели в редакции, но номеров выходило мало и каждый с запозданием. К сожалению, подборки номеров не сохранилось, поэтому судить об их работе невозможно. Нам известно только, что Сепеда готовил утренний тираж для отдаленных районов, а Гарсиа Маркес — вечерний, который продавали в Барранкилье. Они пришли к выводу, что причина неудачи отчасти кроется в старых работниках редакции, которые саботировали процесс выпуска новаторской газеты⁸⁹. К сожалению, правда заключалась в том, что в то время Сепеда был некомпетентным руководителем: ему не хватало ни дисциплинированности, ни дипломатичности, чтобы управлять столь сложным процессом. Вспоминая то время, Гарсиа Маркес сдержанно скажет, что «Альваро ушел, хлопнув дверью»⁹⁰.

У него самого срок действия контракта еще не истек, и он какое-то время продолжал работать в El National и, отчаянно пытаясь выжить, использовал старые материалы. Однако под давлением обстоятельств он также был вынужден написать новый рассказ «День после субботы» — одно из немногих его ранних произведений, которое, как он признается позже, ему нравится. Этот рассказ все еще напоминает «Дом», но интересен тем, что местом действия является местечко под названием Макондо. Однако это еще не все. Любой, кто бывал в Аракатаке, сразу поймет, что Макондо списан с этого городка и, несмотря на покров таинственности, изображен светлым и прозрачным, под открытым небом, не то что списанный с Сукре «город» в романе «Дом», где властвует зловещая темнота. Ба, там даже есть железнодорожная станция! В то же время действие повествования — на самом деле это не рассказ, а короткая повесть — не ограничено стенами дома, как в большинстве ранних рассказов и опубликованных отрывков Маркеса, и явно политизировано: в центре событий — алькальд и местный священник. Более того, здесь фигурируют полковник Аурелиано Буэндиа и Хосе Аркадио Буэндиа, а также их родственница Ребека — «печальная вдова». А еще бедный приезжий юноша. Автор ему сочувствует, заодно критикуя и социально-политическую среду. В то же время в рассказе затронут целый ряд тем, которые позже Маркес будет активно эксплуатировать в своих произведениях. В их числе — тема чумы (в данном случае птичий мор) и концепция одиночества человека⁹¹.

В конце года в Барранкилью вернулся Альваро Мутис, теперь возглавлявший отдел рекламы в компании «Эссо». Увидев, в сколь затруднительном положении находится его друг, он вновь попытался убедить Габито переехать в Боготу — сказал, что тот «ржавеет в провинции»⁹². Мутис был уверен — и небезосновательно, — что Гарсиа Маркес смог бы получить работу в El Espectador. Costeño даже слышать об этом не хотел. Тогда Мутис сказал: «Я пришлю тебе билет с открытой датой. Как только созреешь, приезжай»⁹³. В конце концов Маркес изменил свое решение, но понял, что не смог бы поехать в Боготу, даже если б очень того захотел: у него не было одежды. На последние деньги он купил деловой костюм, пару рубашек и галстук. Потом вынул из выдвижного ящика авиабилет, посмотрел на него, сунул в карман своего нового костюма. Он старался изо всех сил, но бедному парню без диплома в приморском регионе трудно заработать на приличное существование. Может быть, однажды он женится на Мерседес, которой поклялся хранить верность, — по крайней мере, дал слово себе самому. Друзья сказали: «Ладно, только не возвращайся cachaco». А потом они повели Маркеса отмечать его отъезд в один из их излюбленных баров — «Третий». На том все и кончилось.

Комментарии

*. Comadre — кумушка, подружка (исп.).

**. Буффало Билл (1846—1917) — настоящее имя Уильям Фредерик Коди; первопроходец и проводник, один из первых поселенцев фронтира, участник военных действий против индейцев. В дальнейшем занялся шоу-бизнесом, выступая со знаменитым шоу «Дикий Запад».

***. Бокагранде — зона отдыха в Картахене.

****. Санкочо — куриный суп, популярное блюдо колумбийской кухни.

Примечания

1. Arango, Un ramo de nomeolvides, p. 222.

2. Ibid., p. 311. Эта глава написана по материалам интервью с братьями и сестрами ГМ, Альфонсо Фуэнмайором (Барранкилья, 1991 и 1993), Херманом Варгасом (Барранкилья, 1991), Алехандро Обрегоном (Картахена, 1991), Титой Сепеда (Барранкилья, 1991), Суси Линарес де Варгас (Барранкилья, 1991), Элиодоро Гарсиа (Барранкилья, 1991), Гильермо Марином (Барранкилья, 1991), Кике Скопеллем (Барранкилья, 1993), Катей Гонсалес (Барранкилья, 1991), Пачо Боттией (Барранкилья, 1991), Беном Вулфордом (London, 1991), Рамоном Ильяном Баккой (Барранкилья, 1991 и 2007), Антонио Марией Пеналоса Сервантесом (Аракатака, 1991), Отто Гарсоном Патиньо (Барранкилья, 1993), Альберто Ассой (Барранкилья, 1993), Хуаном Родой и Марией Форнагера де Рода (Богота, 1993), Жаком Жиларом (Тулуза, 1999 и 2004), Гильермо Энрикесом (Барранкилья, 2007), Мейрой Дельмар (Барранкилья, 2007), Хайме Абельо (Барранкилья, 2007) и многими другими.

3. Беседа (Мехико, 1993).

4. О «Барранкильянском обществе» см. в первую очередь работу Alfonso Fuenmayor, Crónicas sobre el grupo de Barranquilla (Bogotá, Instituto Colombiano de Cultura, 1978) и книгу Fiorillo, La Cueva, в которой есть замечательные иллюстрации. Фиорилльо написал еще несколько бесценных работ по вопросам культуры, связанных с «Барранкильянским обществом». О Виньесе см. Jacques Gilard, Entre los Andes y el Caribe la obra Americana de Ramon Vinyes (Medellín, Universidad de Antioquia, 1989) и Jordi Lladó, Ramon Vinyes: un homede lletres entre Catalunya I el Caribe (Barcelona, Generalitar de Catalunya, 2006).

5. «Так ты у нас что, Субиратс? Тот самый Субиратс, который так бездарно перевел Джойса?» (Fuenmayor, Crónicas sobre el grupo, p. 43).

6. Fiorillo, La Cueva, p. 46, 98.

7. Примеры см. в статье Alvaro Mutis, «Apuntes sobre un viaje que no era contra» в книге Mera, red., Aracataca-Estocolmo, p. 19—20.

8. См. Fiorillo, La Cueva, p. 108.

9. Daniel Samper, Prologue, Antología de Alvaro Cepeda Samudio (Bogotá, Biblioteca Colombiana de Cultura, 1977); см. также Plinio Mendoza, «Requiem», La llama y el hielo.

10. См. GM, «Obregón, o la vocación desaforada», El Espectador, 20 octubre 1982.

11. «El grupo de Barranquilla», Vanguardia Liberal, Bucaramanga, 22 enero 1956 цит. по: Gilard, red., GGM, Obra periodística vol. V: De Europa y América I (Bogotá, Oveja Negra, 1984), p. 15.

12. Fiorillo, La Cueva, p. 96.

13. Ibid., p. 136—137.

14. Ibid., p. 58; совсем недавно там находился ювелирный магазин отца певицы Шакиры.

15. В 1993 г. автор данной книги совершил незабываемое турне по этой зоне в сопровождении Альфонсо Фуэнмайора, незадолго до того, как тот умер; в 2006 г. Хайме Абельо, директор созданного ГГМ Фонда новой иберо-американской журналистики, помог мне освежить впечатления.

16. Должно быть, это Рондон первым познакомил ГГМ с миром коммунизма. См. «"Estoy comprometido hasta el tuétano con el periodismo politico": Alternativa entrevista a GGM», Alternativa (Bogotá), 29, 31 marzo — 13 abril 1975, p. 3, где он упоминает, что был членом коммунистической ячейки «в возрасте двадцати двух лет».

17. См. первый абзац мемуаров Living to Tell the Tale.

18. Fiorillo, La Cueva, p. 74. Бордель Эуфемии — еще одно легендарное место, увековеченное в рассказе Гарсиа Маркеса «Ночь, когда хозяйничали выпи» и в романе «Сто лет одиночества». Многие из эскапад членов «Барранкильянского общества» увековечены и в литературе, и в местных легендах. Например, однажды Альфонсо Фуэнмайор напугал попугая, и тот свалился с дерева прямо на кастрюлю с похлебкой санкочо, которая всегда варится в анекдотах про бордели costeño того времени. Гарсиа Маркес, недолго думая, снял огромную крышку, и попугай сварился вместо курицы в ароматном кипящем супе. О проституции и литературе в Барранкилье см. Adlai Stevenson Samper, Polvos en La Arenosa: cultura y burdeles en Barranquilla (Barranquilla, La Iguana Ciega, 2005).

19. Fiorillo, La Cueva, p. 93.

20. ГГМ рассказал мне об этом в Гаване в 1997 г.

21. См. Living to Tell the Tale, p. 363. В романе «Вспоминая моих грустных шлюх» она воплощена в образе Касторины.

22. В мемуарах «Жить, чтобы рассказывать о жизни» его зовут не Дамасо, а Ласидес.

23. Фолкнер сказал это в своем знаменитом интервью The Paris Review, которое произвело огромное впечатление на ГГМ. О «небоскребе» и его обитателях см. Plinio Mendoza, «Entrevista con Gabriel García Márquez», Libre (Paris), 3, marzo — mayo 1972, p. 7—8.

24. «Una mujer con importancia», El Heraldo, 11 enero 1950.

25. «El barbero de la historia», El Heraldo, 25 mayo 1951.

26. «Illya en Londres», El Heraldo, 29 julio 1950.

27. «Memorias de un aprendiz de antropófago», El Heraldo, 9 febrero 1951.

28. «La peregrinación de la jirafa», El Heraldo, 30 mayo 1950.

29. Сальдивар в своей работе GM: el viaje a la semilla опровергает рассказ ГГМ и самым решительным образом заявляет, что писатель ездил с матерью в Аракатаку в 1952 г. и что ГГМ датой поездки назвал 1950 г. лишь для того, чтобы внушить всем, что эта поездка вдохновила его на создание «Палой листвы», которую он якобы написал в Барранкилье, хотя на самом деле, по Сальдивару, «Палая листва» была написана в Картахене в 1948—1949 гг.! Поскольку в то время, когда Сальдивар это утверждал, ГГМ планировал поездку с матерью сделать отправной точкой своих мемуаров и определяющим фактором в его становлении как писателя, гипотеза Сальдивара тем более бессмысленна и, на мой взгляд, абсолютно ошибочна.

30. Позже это воспоминание он положит в основу своего рассказа «Сиеста во вторник», повествующего о матери и сестре погибшего вора, которым пришлось идти по враждебным улицам Макондо, чтобы навестить его могилу. Те, кто читал произведение Хуана Рульфо «Педро Парамо» (1955), оказавшего огромное влияние на ГГМ, что заметно уже в первой строчке СЛО, увидят, что и стиль, и содержание этой главы мемуаров «Жить, чтобы рассказывать о жизни» напоминают эпизод в начале книги Рульфо, рассказывающий о прибытии Хуана Пресиадо в Комалу. Об Аракатаке и том времени см. Lázaro Diago Julio, Aracataca... una historia para contra (Aracataca, 1989, inédito), p. 198—212.

31. Местный историк Диаго Хулио говорит, что после 1920-х гг. 1950-й для Аракатаки был самым успешным годом (см. ibid., р. 215).

32. Living to Tell the Tale, p. 26.

33. Интервью ГГМ Питеру Стоуну для The Paris Review (1981). См. Philip Gourevitch, red., The «Paris Review» Interviews, vol. II (London, Conangate, 2007), p. 185—186.

34. Сказал мне в 1999 г.; также см. Anthony Day and Marjorie Miller, «Gabo talks: GGM on the misfortunes of Latin America, his friendship with Fidel Castro and his terror of the blank page», Los Angeles Times Magazine, 2 September 1990, p. 33.

35. В мемуарах «Жить, чтобы рассказывать о жизни» ГГМ говорит, что по возвращении из поездки он почти не общался с матерью; но в интервью Хуану Густаво Кобо Борде («Cuatro horas de comadreo literario con GGM») он сказал, что почти сразу же начал расспрашивать ее «про деда, про семью, из которой я родом».

36. GGM, «¿Problemas de la novella?», El Heraldo, 24 abril 1950.

37. Fiorillo, La Cueva, p. 20—21.

38. El Heraldo, 14 marzo 1950.

39. Эскалона остается самым знаменитым композитором музыки вальенато и национальным классиком этого жанра. См. Consuelo Araujonoguera, Rafael Escalona: el hombre y el mito (Bogotá, Planeta, 1988). Это биография, написанная женщиной, которая занималась организацией ныне традиционных фестивалей музыки вальенато в Вальедупаре, пока не погибла, судя по всему, в перестрелке между военными и боевиками РВСК в сентябре 2001 г.

40. См. Fiorillo, La Cueva, p. 36.

41. См. Living to Tell the Tale; Fuenmayor, Crónicas sobre el grupo; и Gilard, red., Textos costeños 1.

42. См. Fiorillo, La Cueva, p. 186—187.

43. О ГГМ и Хемингуэе см. William Kennedy, «The Yellow Trolley in Barcelona: An Interview» (1972) в книге Riding the Yellow Trolley Car (New York, Viking, 1993), p. 261.

44. GGM, «Faulkner, Nobel Prize», El Heraldo, 13 noviembre 1950.

45. Eligió García, Tras las claves deMelquíades, p. 360—361.

46. Карлос Алеман дал мне это письмо в 1991 г., когда мы встретились с ним в Боготе. Вариант на испанском языке был позже напечатан в книге Arango, Un ramo de nomeolvides, p. 271—273.

47. Любопытно, что двумя годами раньше Гайтан был похоронен во дворе своего дома в Боготе, поскольку боялись, что его могила будет привлекать нездоровое внимание как его поклонников, так и недругов.

48. «Caricatura de Kafka», El Heraldo, 23 agosto 1950.

49. Мартин — человек одновременно опасный (он прибегает к приемам черной магии индейцев гуахиро, например втыкает булавки в глаза куклам) и льстивый, любопытное сочетание.

50. «El viaje a la semilla», Rentería red., El Manifesto (Bogotá, 1977), p. 161.

51. В сентябре 1973 г. в интервью Елене Понятовской (Todo México, p. 224) ГГМ сказал, что ему «никогда не удавалось использовать в своих произведениях образ Мерседес, поскольку он знает ее настолько хорошо, что понятия не имеет, какая она на самом деле».

52. О том времени я беседовал с Мейрой Дельмар в ноябре 2006 г.

53. Лихия ГМ в книге Galvis, Los GM, p. 165—166. Мерседес сказала мне то же самое в 1991 г.

54. См. Antonio Andrade, «Cuando Macondo era una redacción», Excelsior (México), 11 octubre 1970.

55. Интервью с Айдой ГМ (Барранкилья, 1993).

56. См. «El día que Mompox se volvió Macondo», El Tiempo, 11 diciembre 2002. Маргарита Чика умерла в Синселехо в мае 2003 г. О мотивах этого убийства и его последствиях см. книгу Элихио Гарсиа La tercera muerte de Santiago Nasar (Bogotá, Oveja Negra, 1987) — это самый лучший источник.

57. См. Living to Tell the Tale, p. 384—386.

58. По словам Лихии ГМ, Galvis, Los GM, p. 154.

59. См. Angel Romero, «Cuando GM dormía en El Universal», El Universal, 8 marzo 1983. Этот материал ляжет в основу книги Аранго.

60. Gilard, red., Textos costeños 1, p. 7.

61. По словам Густаво ГМ, Galvis, Los GM, p. 211; ГГМ упоминает этот инцидент в статье «El cuento del cuento», El Espectadoras agosto 1981.

62. Living to Tell the Tale, p. 390.

63. García Usta, Como aprendió a escribir Gatcia Márquez, p. 34—35.

64. Arango, Un ramo de nomeolvides, p. 274.

65. Ibid., p. 211.

66. По словам Густаво ГМ, Galvis, Los GM, p. 194.

67. GGM, «Nabo. El negro que hizo esperar a los ángeles», El Espectador, 18 marzo 1951.

68. И он также написан — это очевидно — «в стиле Фолкнера».

69. Сальдивар говорит, что этот визит имел место в 1949 г. Очевидно, ГГМ подвела память, поскольку он жил в Картахене дважды: в 1948—1949-х и в 1951—1952 гг. Сам Мутис всегда утверждает, что он использовал свое служебное положение в авиакомпании ЛАНСА, чтобы приехать в Картахену на встречу с ГГМ, а он не работал в этой авиакомпании до 1950 г.

70. GGM, «Mi amigo Mutis», El País (Madrid), 30 octubre 1993. Тот факт, что он не был знаком с Мутисом до 1951 г., не мешает ГГМ утверждать, что он имел обыкновение рассказывать свои истории Мутису и Мальярино в Боготе в 1947—1948 гг.; см. «Bogotá 1947», El Espectador, 18 octubre 1981.

71. См. Santiago Mutis, Tras las rutas deMaqroll el Gaviero (Cali, Proartes, 1988), p. 366.

72. См. Fernando Quiroz, El reino que estaba para mí: conversaciones con Alvaro Mutis (Bogotá, Norma, 1993), p. 68—70.

73. В Колумбии слово «vaina» имеет несколько значений: и гениталии, и нечто или некто, не имеющие названия. Целую диссертацию можно было бы написать об этом слове, являющемся неотъемлемой частью колумбийского национального характера. На первый взгляд оно используется, когда говорящий затрудняется или не желает подобрать точное слово. Однако в стране, где речь, как правило, необычайно точная, слово «vaina» употребляют умышленно (при этом делается вид, будто оно само сорвалось с языка). Употребление слова «vaina» — это национальная традиция, неистребимая привычка, способ избежать определенности, даже способ показать, что ты свободный человек, без претензий и тебе плевать на условности; в стране, где говорят на «самом лучшем испанском», это слово — сорняк с налетом неприличия. В данном контексте «vaina» обозначает «всё», а не как обычно — нечто маловажное, не стоящее названия, в связи с чем это слово приобретает еще более ироничный смысл, подразумевает непочтительное отношение. Слово vaina употребляют главным образом мужчины, возможно потому, что женщины слишком уж остро сознают, что оно происходит от латинского слова «vagina».

74. GGM. Vivir para contarla, p. 481.

75. В 1968 г. в одном из интервью ГГМ сказал, что Виньес утешал его, когда отвергли его рукопись; см. Leopoldo Anzacot, «García Márquez habla de política y literature», Indice (Madrid), 237, noviembre 1968; но, конечно, Виньес уехал в апреле того года.

76. И все же шедевры среди них были. Один из самых запоминающихся — «Любитель кока-колы» («El bebedor de Coca-Cola», 24 mayo 1952) — его прощальный салют Рамону Виньесу, скончавшемуся в Барселоне 5 мая, перед самым своим семидесятилетием. Эта статья — и дань уважения «мудрому старому каталонцу», и панегирик творческому воображению и оригинальности самого Габито, его последнего ученика, который нашел способ попрощаться с учителем одновременно в непочтительной и трогательной форме, иронизируя над самим собой. Статья заканчивалась так: «В минувшую субботу нам позвонили из Барселоны и сообщили, что он умер. И я сел, чтобы запомнить все это, — на тот случай, если это правда».

77. Я брал интервью у Пончо Котеса в Вальедупаре в 1993 г. Об их отношениях см. Rafael Escalona Martínez, «Estocolmo, Escalona y Gabo», Mera, red., Aracataca-Estocolmo, p. 88—90.

78. Мануэль Сапата Оливелья, интервью (Богота, 1991). См. Zapata Olivella, «Enfoque antropológico: Nobel para la tradición oral», El Tiempo, Lecturas Dominicales, diciembre 1982.

79. См. Cito Quiros Otero, Vallenato, hombre y canto (Bogotá, Icaro, 1983).

80. Эта песня завоевала награду на фестивале музыки вальенато в 1977 г. Более полное представление о фактически неизвестном в 1940-х гг. жанре вальенато Гарсиа Маркес получил благодаря Клементе Мануэлю Сабале и Мануэлю Са-пате (оба уроженцы департамента Боливар) еще до того, как он познакомился с Эскалоной, но он всегда любил народную музыку своего региона.

81. См. GGM, «Cuando Escalona me daba de comer», Coralibe (Bogotá), abril 1981.

82. См., например, «La ctrcanía con el pueblo encumbró la novella de América Latina», Excelsior (México), 25 enero 1988.

83. Vivir para contarla, p. 499.

84. Cobo Borda, Silva, Arciniegas, Mutis y García Márquez, p. 479.

85. См. Plinio Mendoza, «Entrevista con Gabriel García Márquez», Libre (París), 3, marzo — mayo 1972, p. 9, где ГГМ цитирует этот отрывок, признаваясь, что эти строки, возможно, вдохновили его на создание «Осени патриарха».

86. В «Истории одной смерти, о которой знали заранее» его охудожествленное «я» найдет воплощение в образе продавца энциклопедий, который, «пытаясь разобраться в себе, бродил по селениям Гуахиры». См. Chronicle of a Death Foretold (London, Picador, 1983), p. 89.

87. См. карту Карибского побережья Колумбии / Атлантического побережья.

88. См. Gilard, red., Gabriel García Márquez, Obra periodística vol. Ill: Entre cachacos I, p. 66.

89. ГГМ вспоминает об этом в своем письме к Альваро Сепеде Самудио, отправленном из Барселоны в Барранкилью 26 марта 1970 г. Мне его показала Тита Сепеда, за что я ей крайне признателен.

90. Vivir para contarla, p. 504.; хотя, по сведениям Жилара, ГГМ ушел первым (Gilard, red., Textos costeños 1, p. 25).

91. Это произведение стало победителем конкурса «Лучший национальный рассказ 1954 г.» и было отмечено наградой. См. Living to Tell the Tale, p. 454, где ГГМ, как обычно, проявляет показное равнодушие к деньгам и славе.

92. Cobo Borda, Silva, Arciniegas, Mutis y García Márquez, p. 480. ГГМ также здесь говорит, что прозаик, творчество которого доставляет ему особое удовольствие и по-настоящему стимулирует его воображение, — это Конрад, за что он опять благодарит Мутиса.

93. Vivir para contarla, p. 506—507.