Пролог

У меня сохранилось о Париже мимолетное воспоминание, радость которого перевешивает всю мою тогдашнюю нужду. Однажды бесконечной ночью, когда мне негде было спать, я дремал на лавочках, грелся у предусмотрительно установленных в метро батарей, прятался от полицейских, которые выталкивали меня отовсюду, так как принимали за алжирца. На рассвете у меня неожиданно возникло ощущение, будто вся жизненная суета прекратилась, исчез запах вареной капусты, остановилось течение Сены, и в то же время я — единственное живое существо в опустевшем городе, окруженное светящейся дымкой осеннего вторника. Тогда это и произошло. Я шел по мосту Сен-Мишель и услышал чьи-то шаги, приближавшиеся с противоположной стороны; я понял, что это был мужчина — сквозь туман с трудом можно было разглядеть его темную куртку, руки, засунутые в карманы, приглаженные волосы, — и в тот момент, когда мы проходили мимо друг друга, я на долю секунды увидел его осунувшееся, бледное лицо: он шел и плакал.

Гарсиа Маркес, бедный и еще никому не известный, был вынужден спать на скамейках в парке, — вот такой Маркес появится на страницах этой книги. Это тот Габо, с которым мы познакомились в кафе в Боготе, когда ему было всего двадцать один, а мне на четыре или пять лет меньше; тот самый Габо, которого я повстречал в пятидесятые годы в Париже, где мы подружились и вместе прожили одно и то же приключение, развернувшееся в мансардах, барах и кафе Латинского квартала; Габо, с которым мы вместе ездили в коммунистические страны (где погоня за мечтой все время оказывалась разочарованием), а потом вернулись в Латинскую Америку, чтобы быть журналистами в Каракасе, Боготе или Гаване. Нас с ним сближало преклонение перед литературой, и я видел, как он, недосыпая, работал над своими рассказами и романами. Он всегда показывал мне свои рукописи. Самые близкие друзья Габо всегда вспоминают его еще не знаменитым.

С разрешения его сына Родриго, моего крестника, я вставил в книгу несколько писем, которые Габо присылал мне из Мехико, рассказывая, над чем он работает. В то время он еще не привык к известности. И, безусловно, чувствовал себя неловко. «Она мне мешает, — сказал он мне однажды, — слава меня пугает, а признание напоминает смерть». С такой же прямотой он расправлялся со всеми мифами и иносказаниями, созданными критиками вокруг «Ста лет одиночества». Нет, он не создавал аллегорию жизни всего человечества. Его цель, сказал он мне однажды, была куда более скромной и простой: «Я просто хотел создать исполненное сочувствия поэтическое описание мира моего детства, проходившего в большом печальном доме, рядом с сестрой, евшей землю, рядом со слепой бабушкой, предсказывавшей будущее по стоячей воде, и с множеством родственников с одинаковыми именами, которые никогда не ощущали большой разницы между счастьем и безумием и всегда оставались простодушными. Я понимаю эту книгу как большую поэму обыденной жизни». Вот что есть «Сто лет одиночества» прежде всего.

Я не знаю, когда мне пришла в голову мысль — или, правильнее сказать, — когда я испытал потребность написать эту книгу. Я воспринимаю ее не просто как воспоминание, а, скорее, как попытку освободиться от тех переживаний, которые я никак не могу забыть. Наша память обладает легкостью бабочек, и поэтому я подумал, что стоит последовать примеру импрессионистов, отказаться от классического строго хронологического построения и прерывать повествование неожиданными воспоминаниями, которые, словно мазки кисти, будут усиливать впечатление от прожитого момента. И, конечно же, таким образом можно будет застать читателя врасплох.

Когда я закончил эту книгу, то вспомнил о триумфальном завершении тайного литературного приключения, которое Габо переживал в течение самых тяжелых своих лет: о Нобелевской премии по литературе. Мы, его самые близкие друзья, были тогда рядом с ним. Нам это доставило большое удовольствие. А у него, как увидят читатели в конце книги, это вызвало ужас.