Первое, на что обращаешь внимание в Уильяме Джефферсоне Клинтоне, — это какой он высокий. Второе — это влекущая сила, заставляющая вас испытывать ощущение, с первого момента встречи, что он кто-то, кого вы хорошо знаете. Третье — это его острый интеллект, который позволяет вам разговаривать с ним о чем угодно, даже на самые колючие темы при условии, что вы знаете когда поднять их. Даже так, кто-то, не влюбленный в него, предупреждал меня: «Опасная вещь в этих способностях — это то, что Клинтон использует их, чтобы заставить вас чувствовать, что ничто не интересует его больше, чем то, о чем вы говорите».

Я впервые встретил его на обеде, данном Уильямом Стайроном в его летнем доме в Martha's Vineyard в августе 1995-го. Во время своей первой кампании Клинтон упомянул, что его любимая книга — «Сто лет одиночества». Я сказал однажды — и это было процитировано в печати, — что думаю, будто он сказал так просто, чтобы заполучить голоса латиноамериканцев. Он не забыл — после приветствия он сразу уверил меня, что его слова были вполне искренними.

Карлос Фуэнтес и я имеем хорошие основания, чтобы посвятить тому вечеру целую главу в наших мемуарах. Сначала мы были разоружены интересом, уважением и юмором, с которыми он слушал нас, обходясь с нашими словами так, как будто они были золотой пылью.

Его настроение соответствовало внешнему виду. Его волосы были короткими, как жесткая щетка, кожа была загорелой — он имел здоровый и почти наглый вид моряка, сошедшего на берег, и на нем была вспотевшая рубашка колледжа с какой-то эмблемой на груди. В свои 49, он выглядел как оставшийся в живых из поколения '68, из тех, кто курил марихуану, знал «Битлз» наизусть и учавствовал в демонстрациях против Вьетнамской войны.

Обед начался в 8, с 14-тью гостями вокруг стола, и продолжался до полуночи. Слово за слово, разговор свелся к свого рода литературному круглому столу, включающему в себя президента и трех писателей. Первой подошедшей темой стал предстоящий Саммит Америк. Клинтон хотел провести его в Майами, где он уже имел место. Карлос Фуэнтес полагал, что Нью-Орлеан или Лос-Анджелес имели более весомые исторические претензии, и мы решительно доказывали это до тех пор, пока не стало ясно, что президент не имел намерений менять свои планы, потому что он рассчитывал на поддержку в переизбрании от Майами.

«Забудьте про голоса, господин президент», — сказал ему Карлос. — «Потеряйте Флориду и сделайте историю».

Эта фраза задала тон. Когда мы говорили о проблемах наркоторговли, президент слушал меня очень внимательно. «30 миллионов наркоманов в США показывают, что североамериканская мафия более могущественна чем колумбийская, и что власти более коррумпированы». Когда я разговорил с ним об отношениях с Кубой, он казался даже более восприимчивым. «Если Фидель и вы могли бы сесть и поговорить лицом к лицу, все проблемы полностью исчезли бы».

Когда мы говорили о Латинской Америке в общем, мы поняли, что он был намного более заинтересован, чем мы предпологали, хотя он испытывал недостаток некоторой необходимой подготовки. Когда разговор, казалось, стал немного напряженным, мы спросили , какой его любимый фильм, и он ответил — «High Noon» Фреда Циннермана, которого он недавно удостоил в Лондоне. Когда мы спросили, что он читает, он вздохнул и упомянул книгу об экономических войнах будущего, автор и название которой были мне незнакомы.

«Лучше читать «Дон Кихота», — сказал я ему. — «Там есть все». Сейчас, «Дон Кихот» — книга, которая почти не читается столько, сколько требуется, хотя очень немногие признают, что не читали ее. Двумя или тремя цитатами Клинтон показал, что он в самом деле знает ее очень хорошо. При ответе он спросил нас, какие наши любимые книги. Стайрон сказал, что «Гекльберри Финн».

Я бы назвал «Царя Эдипа», бывшего моей настольной книгой последние 20 лет, но я произнес «Граф Монте-Кристо», главным образом по причинам методики, с которой я имел некоторые проблемы при объяснении.

Клинтон назвал «Размышления Маркуса Аурелиуса», а Карлос Фуэнтес придерживался лояльно «Авессалом, Авессалом!», звездного романа Фолкнера, нет сомнений, хотя другие бы выбрали «Свет в августе» по вполне личным причинам. Клинтон, из уважения к Фолкнеру, поднялся на ноги и, шагая вокруг стола, продекламировал на память монолог Бенджи, самый волнующий отрывок из «Шума и ярости».

Фолкнер привел нас к разговору о родстве между карибскими писателями и россыпью великих южных романистов Соединенных Штатов. Это давало нам намного больше смысла думать о Карибском побережье не как географическом регионе, окруженном своим морем, но как намного более широком историческом и культурном поясе, растянувшемся от севера Бразилии до бассейна Миссисипи. Марк Твен, Уильям Фолкнер, Джон Стейнбек и многие другие были бы тогда точно такими же карибскими, как Жоржи Амаду и Дерек Уолкотт. Клинтон, родившийся и выросший в Арканзасе, южном штате, одобрил такое представление и выразил свое счастье принадлежать карибскому миру.

Было около полуночи, и он должен был прервать разговор, чтобы принять срочный звонок от Джерри Адамса, которого в тот момент он уполномочил проводить компанию и собирать фонды в Соединенных Штатах для мира в Северной Ирландии. Это должно было быть окончанием незабываемого вечера, но Карлос Фуэнтес продлил его, спросив президента, кого он считает своими врагами.

Его ответ был немедленным и резким: «Мой единственный враг — правокрылый религиозный фундаментализм». Это заявление завершило вечер. Всякие другой раз, когда я видел его, на публике или приватно, у меня оставалось то же впечатление, что и в тот первый раз. Билл Клинтон являл собой полную противоположность представлениям латиноамериканцев о президентах Соединенных Штатов.

Учитывая все это, кажется ли справедливым, что этот исключительный человек должен быть отстранен от осуществления своего исторического предназначения только потому, что не смог найти безопасного места, чтобы заняться любовью? Это именно то, что произошло. Самый могущественный человек в мире был предохранен от осуществления своих тайных страстей невидимым присутствием спецслужб, которые служили для ограничения не меньше, чем для защиты.

Нет никаких занавесок на окнах Овального Кабинета, никаких засовов на дверях личной ванной комнаты президента. Ваза цветов, которая видна на его фотографиях за столом, выдавалась прессой за тайник для микрофонов, посвящающих в тайны президентских аудиенций.

Однако еще более досадным является тот факт, что президент только хотел делать то, что движет мужчинами наедине с их женщинами от начала мира, а флегматичность пуританина не только препятствовала ему, но даже отказала ему в праве отрицать это.

Джонс изобрел литературу вымысла, когда он убеждал свою жену, что его возвращение домой был на три дня позже из-за того, что кит проглотил его. Укрываясь за этим древним аргументом, Клинтон отрицал любые сексуальные отношения с Моникой Левински, и отрицал их с высоко поднятой головой, как любой уважающий себя неверный муж. В конце концов, его личная драма — это чисто домашнее дело, между ним и Хиллари, и она поддерживала его в глазах всего мира с достоинством Гомера.

Одно дело — лгать, чтобы обмануть; но совсем другое — чтобы скрыть правду с целью защитить то мифическое измерение человеческого существования, которое зовется частной жизнью. Вполне справедливо, что никто не обязан давать показания против самого себя. За упорство в своих первых отрицаниях Клинтон преследовался бы судом в любом случае, но намного более достойно лжесвидетельствовать на себя, защищая тайну сердца, чем быть освобожденным за счет любви.

Катастрофично, с той же настойчивостью, с какой он отрицал вину, он позже признал ее и продолжал признавать ее во всех СМИ, пишущих, визуальных и говорящих, по сути до унижения — фатальная ошибка неуверенного любовника, чья тайная жизнь войдет в книги по истории не за то, что занимался любовью скверно, а за то, что делал это намного менее великолепно, чем следовало.

Нелепо, он подчинился оральному сексу, в то время как говорил по телефону с сенатором. Он вытеснил самого себя холодной сигарой. Он естественно использовал все виды уловок, но чем больше он пробовал, тем больше его исследователей появлялось с уликами против него, потому что пуританизм ненасытен и кормится на своих собственных экскрементах.

Это был обширный и зловещий заговор фанатиков, нацеленный на личное уничтожение политического противника, высоты которого они не могли стерпеть. Методом было преступное использование правосудия фундаменталистским обвинителем по имени Кеннет Старр, чей свирепый и непристойный допрос, кажется, возбудил этих фанатиков до точки оргазма.

Билл Клинтон, с которым мы повстречались примерно четыре месяца назад на праздничном обеде в Белом Доме в честь Андреса Пастраны, президента Колумбии, казался совсем иным — больше не непредубежденным академиком из Martha's Vineyard — а кем-то под приговором, более худым и неуверенным, кем-то, кто не мог скрыть под профессиональной улыбкой органическую усталость, подобно металлической усталости, которая разрушает самолеты.

Несколькими днями позже, на обеде с Катариной Грэхэм, золотой женщиной «Вашингтон Пост», кто-то заметил, обсуждая суды над Клинтоном, что Соединенные Штаты все еще, кажется, остались страной Натаниэля Хоторна. Той ночью в Белом Доме я понял только, что это означало.

Ссылка была на великого американского романиста прошлого века, который осуждал в своей работе ужасы фундаментализма Новой Англии, где ведьмы Салема были сожжены заживо. Его главный роман «Алая буква» — драма Эстер Принн, молодой замужней женщины, которая родила ребенка от другого человека тайно. Кеннет Старр тех дней приговорил ее носить рубашку покаяния с буквой «А» пуританского кодекса, цвета и запаха крови.

Агент порядка сопровождал ее всюду с биением барабана, чтобы прохожие могли сторониться ее. Окончание должно, конечно, сохранить обвинителя Старра, потому что тайный отец ребенка Эстер оказался служителем культа, который сделал ее мученицей.

Метод и мораль процедур были по существу такими же. Когда враги Клинтона не сумели найти то, в чем они нуждались, чтобы унизить его, они затравили его раздобытыми вопросами, пока не поймали его в ловушку на второстепенных несоответствиях. Затем они вынудили его обвинять себя публично и извиняться за вещи, которые он даже не совершал, используя технологию универсальной информации, которая есть не что иное, как современная версия барабанов, преследовавших Эстер Принн.

Из прокурорских вопросов, хитрых и сладострастных, даже маленькие дети стали отдавали себе отчет во лжи своих родителей, сказанной, чтобы предохранить их от знания того, как они появились на свет. Страдая от металлической усталости, Клинтон совершил непростительное безумие, яростно наказав придуманного врага за 5,397 морских миль от Белого Дома, чтобы отвлечь внимание от своего личного плохого положения.

Тони Моррисон, лауреат Нобелевской премии по литературе и великий писатель этого агонизирующего века, подвел итог всему этому одной вдохновленной фразой: «Они обошлись с ним как с черным президентом».

Главная Обратная связь Ссылки