К концу января море становилось бурливым, начинало выбрасывать на берег густую грязь, и через несколько недель все вокруг заражалось его дурным настроением. С этих пор в мире нечего было делать, по крайней мере до следующего декабря, и к восьми часам вечера вся деревня уже спала. Но в том году, когда в эти края приехал сеньор Герберт, море не утратило своей красы даже в январе. Напротив, оно становилось все спокойнее, оно фосфоресцировало все ярче и в первые мартовские ночи начало благоухать розами.

Тобиас почувствовал этот аромат. В жилах его текла кровь, лакомая для крабов, — вот почему большую часть ночи он проводил, отпугивая их от кровати до тех пор, пока ветер не изменял направления и ему не удавалось заснуть. В долгие бессонные часы он научился распознавать малейшие перемены в воздухе. Таким образом, когда он почувствовал запах роз, ему не понадобилось открывать дверь, чтобы убедиться в том, что запах идет с моря.

Встал он поздно. Клотильде разводила в патио огонь. Дул свежий ветер, и все звезды были на своем посту, но из-за свечения с моря нелегко было бы подсчитать, сколько их раскинулось по небу до самого горизонта. После кофе Тобиас ощутил во рту вкус ночи.

— Ночью произошло что-то необыкновенное, — припомнил он.

Клотильде, как водится, не почувствовала ничего. Она спала так крепко, что даже не помнила своих снов.

— Это был запах роз, — сказал Тобиас, — и я уверен, что шел он с моря.

— Я не знаю, как пахнут розы, — отвечала Клотильде.

Пожалуй, так оно и было. Деревушка была высохшей, земля — твердой, с примесью селитры, и лишь время от времени кто-нибудь приносил из других мест букет цветов, чтобы бросить его в море, — в то место, куда опускали умерших.

— Они пахнут так, как пахнул утопленник из Гуака-майаля, — сказал Тобиас.

— Ну нет, — улыбнулась Клотильде, — раз это такой приятный запах, так можешь быть уверен, что шел он вовсе не с моря.

И впрямь это было жестокое море. Порой, когда сети вытаскивали только жидкую грязь, улочки деревни в часы отлива были усеяны мертвой рыбой. Только динамит мог вышвырнуть на поверхность останки кораблекрушений минувших времен.

Ограниченные женщины типа Клотильде, которые жили в деревне, злобствовали и лезли в чужие дела. Так же, как и Клотильде, жена старика Хакоба Петра, которая в это утро встала раньше обычного, прибралась в доме и с несчастным видом села завтракать.

— Моя последняя воля заключается в том, — объявила она своему супругу, — чтобы меня похоронили заживо.

Она произнесла это таким тоном, словно уже лежала на смертном одре, а между тем она сидела в конце стола, в столовой с большими окнами, через которые потоками вливалось и растекалось по всему дому светлое мартовское утро. Напротив нее сидел и медленно, почти без всякого аппетита, жевал старик Хакоб — человек, который так глубоко и так долго любил свою жену, что уже не мог страдать от чего бы то ни было, если только источником страдания не была она.

— Я хочу умереть, будучи уверена, что меня погребут в земле, как это принято в приличном обществе, — продолжала она. — И у меня есть только одна возможность получить такую уверенность — я должна пойти в какую-нибудь другую деревню и умолять как о милости, чтобы меня похоронили заживо.

— Никого ты не должна умолять об этом, — совершенно спокойно ответил старик Хакоб. — Я обязан отвести тебя туда сам.

— Что ж, тогда пошли, — сказала она, — ведь я умру очень скоро.

Старик Хакоб внимательно посмотрел на жену. Только глаза у нее оставались молодыми. Суставы у нее распухли, а вся она напоминала выровненную землю, да такой, в конце концов, она и была всю жизнь.

— Ты хороша как никогда, — сказал он.

— Ночью я почувствовала запах роз, — вздохнула она.

— Вот видишь, — успокаивал ее старик Хакоб. — С бедняками такого не бывает.

— Не в том дело, — возразила она. — Я всегда молилась о том, что бы мне дано было заранее знать, когда я умру, чтобы я могла умереть подальше от этого моря. Запах роз в этой деревушке не может быть не чем иным, как знамением, ниспосланным от Господа.

Старику Хакобу пришло в голову только одно — попросить, чтобы она дала ему время для устройства его дел. Он слышал, будто люди умирают не тогда, когда они должны умереть, а тогда, когда хотят, и был серьезно озабочен симптомами неизлечимой болезни своей жены. Он даже спросил себя: осмелится ли он похоронить ее заживо, когда настанет время?

В девять часов он открыл помещение, где раньше находилась лавочка. У дверей он поставил два стула и столик с шашками и все утро играл с первыми попавшимися противниками. С того места, где он сидел, ему видна была разоренная деревня, дома-развалюхи со следами красок, съеденных солнцем, и в конце улицы — море.

Перед вторым завтраком он, как всегда, играл с доном Максимо Гомесом. Старик Хакоб и представить себе не мог противника более гуманного, нежели человек, который целым и невредимым вышел из двух гражданских войн и всего-навсего потерял один глаз в третьей. Он намеренно проиграл одну партию, чтобы тот сыграл с ним вторую.

— Скажите мне одну вещь, дон Максимо, — спросил его старик Хакоб, — вы могли бы похоронить вашу жену заживо?

— Разумеется, — отвечал дон Максимо Гомес. — У меня рука не дрогнула бы, можете мне поверить.

Старик Хакоб удивленно смолк. Затем, потеряв шашки, занимавшие наиболее выгодные позиции, вздохнул:

— Дело в том, что, похоже, Петра скоро помрет.

Дон Максимо Гомес и бровью не повел.

— В таком случае, — сказал он, — я не вижу необходимости хоронить ее заживо.

Он «съел» две шашки и прошел в дамки. Потом поглядел на противника глазами, в которых заблестело что-то, похожее на слезы.

— Что с ней?

— Ночью она почуяла запах роз, — пояснил старик Хакоб.

— Ну, тогда у нас должна помереть половина деревни, — заметил дон Максимо Гомес. — Сегодня утром я только об этом запахе и слышу.

Старику Хакобу пришлось сделать огромное усилие, чтобы, снова проиграв партию, не обидеть его. Он убрал стол и стулья, запер лавочку и начал разыскивать по всей деревне человека, который почуял запах роз. В конце концов, положиться тут можно было только на Тобиаса, так что старик Хакоб попросил его зайти к нему, сделав вид, что встретились они случайно, и обо всем рассказать его жене.

Тобиас так и сделал. В четыре часа он, нарядный, как человек, который собирается нанести визит, появился в галерее, где супруга старика Хакоба проводила вторую половину дня, готовя для мужа костюм вдовца.

Вид у Тобиаса был столь загадочный, что женщина так и подскочила.

— Господи! — воскликнула она. — А я было подумала, что это архангел Гавриил!

— Обратите внимание: это не он! — сказал Тобиас. — Это я; я пришел, чтобы рассказать вам кое-что.

Она поправила очки и снова принялась за работу.

— Я знаю, в чем дело, — сказала она.

— А вот и нет, — отвечал Тобиас.

— Я знаю, что сегодня ночью ты почувствовал запах роз.

— Откуда вы знаете? — в отчаянии спросил Тобиас.

— У человека в моем возрасте столько времени для размышлений, что в конце концов, он становится ясновидящим, — ответила Петра.

Старик Хакоб, который приложил ухо к перегородке, отделявшей галерею от помещения позади лавки, вздрогнул от стыда.

— Что это тебе взбрело в голову, жена! — крикнул он через перегородку. Он вошел в галерею. — Речь идет вовсе не о том, о чем ты думаешь!

— Этот паренек все сочиняет, — сказала она, не поднимая головы. — Ничего он не почувствовал.

— Это было часов в одиннадцать, — сказан Тобиас, — я еще испугался крабов.

Петра закончила починку воротничка.

— Сочиняешь! — Она стояла на своем. — Всем известно, что ты врунишка. — Она перекусила нитку и посмотрела на Тобиаса поверх очков. — Одного не понимаю: как это ты взял на себя труд смазать кожу вазелином и почистить ботинки, — не иначе как для того, чтобы выразить мне свое неуважение.

С тех пор Тобиас начал наблюдать за морем. Он повесил гамак в галерее, ведущей в патио, и проводил ночи в ожидании, пугаясь того, что происходит в мире, когда люди спят. Много ночей подряд он слышал отчаянное царапанье крабов, старавшихся подняться по подпоркам, но это продолжалось столько ночей, что они наконец устали. Он узнал, как спит Клотильде. Обнаружил, что ее храп, похожий на визжание флейты, становился все пронзительнее по мере того, как наплывала жара, и в конце концов превращался в один-единственный слабый звук, нарушавший тишину июльской спячки.

Вначале Тобиас наблюдал за морем так, как это делают те, кто хорошо его знает, — устремив пристальный взор в одну точку на горизонте. Он видел, как оно меняет цвет. Видел, как оно тускнеет, становится пенистым и грязным и изрыгает отбросы, когда ливни вызывают у него бурное пищеварение. Мало-помалу Тобиас научился наблюдать за ним так, как это делают те, кто знает его отлично, — даже не глядя на него, но не забывая о нем и во сне.

В августе жена старика Хакоба умерла. Когда рассвело, она лежала на кровати уже мертвая, и ее, как и всех покойников этой деревни, пришлось опустить в море без цветов. А Тобиас продолжал ожидать. Он ждал так страстно, что это превратилось у него в способ бытия. И вот однажды ночью, когда он дремал в своем гамаке, он понял, что в атмосфере произошла какая-то перемена. Задул порывистый ветер — такой ветер поднялся, когда японское судно выбросило у входа в порт груз гнилого лука. Запах ощущался все сильнее, он не исчезал до рассвета. И только когда у Тобиаса возникла уверенность, что он может схватить его и показать Клотильде, он соскочил с гамака и вошел в комнату, где она спала. Ему пришлось долго будить ее.

— Вот он, — сказал Тобиас.

Клотильде пришлось отгонять запах руками, словно летающую паутину, чтобы суметь приподняться. Затем она снова рухнула на свое убогое ложе.

— Будь он проклят! — сказала она.

Тобиас рванулся к дверям, выбежал на середину улицы и начал кричать. Он кричал изо всех сил, переводил дух и снова кричал, затем смолк и вздохнул всей грудью, а запах все еще стоял на море. Однако никто не откликнулся. Тогда Тобиас принялся стучать в двери домов, даже в заколоченные дома, и наконец его вопли слились с лаем собак и разбудили всю деревню.

Многие не почувствовали запаха роз. Но иные — преимущественно старики — пошли насладиться им на берег моря. Это был густой аромат, сквозь который не могли проникнуть запахи прошлого. Некоторые, обессилев от стольких ощущений, вернулись домой. Большинство же осталось на берегу, чтобы этот сон там и кончился. С рассветом воздух сделался таким чистым, что жалко было дышать.

Тобиас проспал почти весь день. Клотильде пришла к нему во время сиесты, и остаток дня они резвились в постели, даже не потрудившись закрыть дверь, ведущую в патио, и резвились до тех пор, пока мир не погрустнел и не потемнел. В воздухе все еще носился слабый запах роз. Порой в комнату врывалась волна музыки.

— Это у Катарино, — сказала Клотильде. — Должно быть, кто-то приехал.

Приехали трое мужчин и одна женщина. Катарино подумал, что попозже могут приехать и другие, и решил приобрести хороший проигрыватель. Он обратился с просьбой об этом к Панчо Апаресидо, который брался за любое дело, потому что ему всегда было нечего делать, а кроме того, у него был ящик с инструментами и золотые руки.

Лавочка Катарино представляла собой стоящий на отшибе, у моря, деревянный дом. Там был большой салон с креслами и столиками и множество комнат в глубине дома. В то время как все наблюдали за работой Панчо Апаресидо, трое мужчин и женщина молча выпивали, сидя за стойкой и зевая по очереди.

Проигрыватель заработал после целого ряда неудачных попыток. Когда звуки музыки, отдаленной, но отчетливо слышной, достигли слуха сельчан, они прекратили разговоры. Они смотрели друг на друга и на некоторое время лишились дара речи, ибо только сейчас до них дошло, как постарели они с тех пор, когда слушали музыку в последний раз.

После девяти Тобиас увидел, что все проснулись. Люди сидели у дверей, слушая старые пластинки Катарино с тем же детским фатализмом, с каким мы смотрим на затмение. Каждая пластинка напоминала кому-то, кто, в сущности, давно уже умер, о вкусе еды, который начинаешь ощущать после продолжительной болезни, или о том, что надо было сделать завтра много лет тому назад, но что так и не было сделано по забывчивости.

К одиннадцати часам музыка смолкла. Многие легли спать, полагая, что пойдет дождь: над морем повисла темная туча. Но туча спустилась, некоторое время плавала по поверхности моря, затем погрузилась в пучину. Над морем остались только звезды. Малое время спустя ветер с берега был уже на середине моря, а по возвращении принес с собой благоухание роз.

— Я же говорил тебе, Хакоб! — воскликнул дон Максимо Гомес. — Вот мы и снова его чувствуем! Я уверен, что теперь мы будем вдыхать его каждую ночь.

— Бог этого не допустит, — сказал старый Хакоб. — Этот запах — единственное, что пришло ко мне в жизни слишком поздно.

Они играли в шашки в пустой лавочке, не обращая внимания на музыку. Их воспоминания были столь давними, что не существовало пластинок, достаточно старых, чтобы пробудить их.

— Что до меня, то я не очень-то во все это верю, — сказал дон Максимо Гомес. — Когда человек столько лет перекапывал землю и стремился найти дворик, чтобы посадить там цветы, то и неудивительно, что под конец ему начинают мерещиться такие вещи, а он даже свято верит в то, что так оно и есть на самом деле.

— Но ведь мы же нюхаем этот запах своими собственными ноздрями, — возразил старик Хакоб.

— Неважно, — ответил дон Максимо Гомес. — Во время войны, когда революция была уже проиграна, нам так хотелось, чтобы у нас был генерал, что мы увидели герцога Мальборо во плоти и крови. И я видел его своими глазами, Хакоб.

Полночь уже миновала. Оставшись один, старик Хакоб запер лавочку и принес в спальню лампу. В окно, вырисовывающееся на фосфоресцирующем море, виднелась скала, с которой бросали покойников.

— Петра! — тихо позвал он. Жена не могла услышать его. В это самое мгновение, в сияющий полдень, она плыла почти у самой поверхности воды, в Бенгальском заливе. Петра подняла голову, чтобы смотреть сквозь воду, словно сквозь освещенное стекло, огромное трансатлантическое стекло. Но она не могла увидеть своего мужа, который в эту минуту, на другом краю света, снова услышал проигрыватель Катарино.

— Пойми, — сказал старик Хакоб. — Почти полгода люди считали тебя помешанной, а теперь эти же люди устраивают праздник запаха, который свел тебя в могилу.

Старик Хакоб потушил свет и лег в постель. Он немного поплакал — поплакал некрасиво, по-старчески, — но очень скоро заснул.

— Ушел бы я отсюда, кабы мог, — рыдал он, просыпаясь среди ночи. — Будь у меня какие-нибудь двадцать песо, отправился бы я хоть к черту на рога!

С той самой ночи запах стоял на море несколько месяцев. Он пропитал деревянные стены домов, пропитал еду, питьевую воду, и уже не было такого места, где бы он не чувствовался. Мужчины и женщина, что побывали у Катарино, уехали в пятницу, но в субботу они вернулись, а с ними целая куча народу. В воскресенье они появились опять. Они толпами бродили повсюду, ища, чего бы поесть и где бы поспать, так что в конце концов стало невозможно пройти по улице.

Потом прибыли другие люди. Женщины, которые исчезли, когда деревня умирала, снова появились у Катарино. Они стали гораздо толще и были сильно накрашены; они принесли с собой модные пластинки, которые никому ни о чем не напоминали. Появился кое-кто из прежних жителей деревни. В свое время они отправились в другие края и там расшибались в лепешку, чтобы заработать деньги, а теперь рассказывали, как им повезло, но на них были те же костюмы, в которых они ушли отсюда. Появлялись музыканты, устраивались вещевые лотереи, базары, появлялись гадалки и грабители, появлялись люди с ужами, обвившимися вокруг шеи, — эти люди продавали эликсир вечной жизни. Они появлялись в течение нескольких месяцев, но потом пошли первые дожди, море помутнело, и запах исчез.

В числе последних гостей прибыл и священник. Он расхаживал повсюду, питаясь хлебом, обмакнутым в чашку кофе с молоком, и постепенно запрещая все, что предшествовало его появлению: лотерейные игры, новую музыку и соответствующие ей танцы, и даже только что возникший обычай спать на берегу. Однажды вечером, в доме Мельчора, он произнес проповедь на тему о запахе с моря.

— Вознесите хвалу небесам, дети мои, — сказал он, — ибо сей запах ниспослан вам от Господа.

— Каким образом вы смогли узнать это, отец мой, если вы его до сих пор не почуяли? — прервал его кто-то из присутствовавших.

— В Священном писании совершенно определенно говорится об этом запахе. Мы с вами находимся в необычном селении.

Тобиас, как сомнамбула, слонялся то туда, то сюда и был в центре всех празднеств. Он заставил Клотильде узнать вкус денег. Они представляли себе, что выиграли огромную сумму в рулетку, потом распределяли расходы и чувствовали себя баснословными богачами благодаря деньгам, которые могли бы выиграть. Но как-то ночью не только они, но и почти все жители деревни узрели такую кучу денег, какую отроду и вообразить себе не могли.

Это было той самой ночью, когда приехал сеньор Герберт. Появился он внезапно, поставил стол на середину улицы, а на стол — два больших чемодана, доверху наполненных банковыми билетами. Там было столько денег, что поначалу никто не обратил на это внимания, ибо никто не мог поверить, что это наяву. Но так как сеньор Герберт зазвонил в колокольчик, то в конце концов люди поверили ему и подошли послушать, что он скажет.

— Я самый богатый человек на земле, — заявил он. — У меня так много денег, что я не знаю, куда их девать. А так как, кроме того, у меня такое большое сердце, что оно уже не помещается в моей груди, я решил объездить весь мир и разрешить проблемы, стоящие перед человечеством.

Он был высокий и очень красный. Говорил громко, без пауз, размахивая при этом холодными, слабыми руками. Говорил он в течение четверти часа и устал.

Окончив свой монолог, он снова тряхнул колокольчиком, и заговорил опять. На середине его речи кто-то в толпе взмахнул шляпой и прервал оратора:

— Все это прекрасно, мистер, но довольно разговоров, пора делить деньги.

— Вовсе нет, — отвечал сеньор Герберт. — Ни с того ни с сего делить деньги — это не только несправедливо, но и совершенно бессмысленно.

Он нашел глазами того, кто перебил его, и сделал знак, чтобы тот подошел. Толпа расступилась.

— Наш нетерпеливый друг, — продолжал сеньор Герберт, — как раз и позволит нам теперь применить наиболее справедливый метод распределения богатства.

Он протянул руку и помог этому человеку подняться.

— Как тебя зовут?

— Патрисио.

— Прекрасно, Патрисио, — сказал сеньор Герберт. — Как у всех людей на свете, у тебя давно уже есть проблема, которую ты не в силах разрешить.

Патрисио снял шляпу и кивнул головой.

— В чем же заключается эта проблема?

— Проблема моя такая, — объявил Патрисио, — у меня нет денег.

— А сколько тебе нужно?

— Сорок восемь песо.

Сеньор Герберт испустил торжествующий крик.

— Сорок восемь песо! — повторил он. В толпе раздались аплодисменты.

— Прекрасно, Патрисио, — продолжал сеньор Герберт. — А теперь скажи нам, что ты умеешь делать.

— Много чего умею.

— Назови нам хоть что-нибудь, — сказал сеньор Герберт. — Назови то, что ты умеешь делать лучше всего.

— Ладно, — сказал Патрисио. — Я умею петь как птицы. Снова раздались рукоплескания, а сеньор Герберт обратился к толпе.

— Итак, дамы и господа, наш друг Патрисио, который изумительно подражает птичьим голосам, изобразит нам сорок восемь разных птиц и, таким образом, разрешит величайшую проблему своей жизни.

Удивленная толпа притихла, и Патрисио запел как птица. Порой он свистел, порой щелкал — словом, подражал всем известным в мире птицам и завершил свое выступление трелями таких птиц, вид которых никто не мог установить. Наконец сеньор Герберт потребовал аплодисментов и вручил Патрисио сорок восемь песо.

— А теперь, — сказал он, — прошу вас подходить по одному. Я пробуду здесь до завтра — ровно сутки, — чтобы разрешить ваши проблемы.

Старик Хакоб знал об этом великом событии из рассказов людей, проходивших мимо его дома. С каждым новым известием сердце его все увеличивалось и увеличивалось, пока он не почувствовал, что оно вот-вот лопнет.

— Что вы думаете об этом гринго? — спросил он дона Максимо Гомеса.

Тот пожал плечами.

— Должно быть, это филантроп.

— Если бы я умел что-нибудь, — сказал старик Хакоб, — я мог бы теперь разрешить свою проблему. И стоит-то это дело всего ничего: каких-нибудь двадцать песо.

— Вы прекрасно играете в шашки, — заметил дон Максимо Гомес.

Старик Хакоб, казалось, не обратил внимания на эту реплику. Но, оставшись один, он завернул доску и коробку с шашками в газету и отправился вызывать на состязание сеньора Герберта. Он ждал своей очереди до полуночи. Наконец сеньор Герберт приказал забрать свои чемоданы и распрощался с присутствовавшими до завтрашнего утра.

Но спать он не лег. Он появился в лавке Катарино вместе с людьми, которые несли его чемоданы; но и тут толпа не давала ему покоя своими проблемами. Мало-помалу сеньор Герберт разрешал проблемы и разрешил их столько, что под конец в лавке остались одни женщины да еще несколько мужчин, чьи проблемы были уже разрешены. В глубине салона одиноко стояла женщина, которая очень медленно обмахивалась какой-то рекламной афишкой.

— Эй, ты! — крикнул ей сеньор Герберт. — В чем заключается твоя проблема?

Женщина перестала обмахиваться.

— Ну, мистер, уж меня-то вы в свои дела не путайте! — прокричала она через весь салон. — У меня никаких проблем нет, я шлюха, и плевать мне на все!

Старик Хакоб целый день ходил за ним по пятам со своими шашками. Когда начало смеркаться, настал его черед, он изложил свою проблему, и сеньор Герберт согласился сыграть с ним в шашки. Посреди улицы они поставили большой стол, на него — маленький столик, а по бокам — два стула, и старик Хакоб сделал первый ход. Это была последняя партия, когда ему удавалось обдумывать ходы. Он проиграл.

— Сорок песо, — объявил сеньор Герберт, — и я даю вам два хода вперед.

Он снова выиграл. Пальцы его чуть касались шашек. Он играл умопомрачительно, он угадывал замысел противника и выигрывал партию за партией. Толпа устала следить за ходом состязания. Когда старик Хакоб решил сдаться, он был должен пять тысяч семьсот сорок два песо двадцать три сентаво.

Он не изменился в лице. Он записал проигрыш на клочке бумаги, который вытащил из кармана. Затем сложил доску, уложил шашки в коробку и завернул доску вместе с коробкой в газету.

— Делайте со мной что хотите, — сказал он, — но эти вещи оставьте мне. Даю вам слово, что остаток моей жизни я буду играть — буду играть до тех пор, пока не соберу требуемую сумму.

Сеньор Герберт посмотрел на часы.

— В глубине души я вам сочувствую, — сказал он. — Срок платежа истекает через двадцать минут. — Он сделал паузу и молчал до тех пор, пока не убедился, что противник не собирается вступать с ним в пререкания. — У вас больше ничего не осталось?

— Ничего, кроме чести.

— Я имею в виду, — пояснил сеньор Герберт, — вещь, которая меняет свой цвет, если по ней провести кистью, испачканной красками.

— Это дом, — сказал старик Хакоб тоном человека, разгадавшего загадку. — За него не дадут ни гроша, но все-таки дом есть дом.

Вот таким-то образом дом старика Хакоба перешел к сеньору Герберту. К нему перешли также дома и имущество других людей, которые, как и старик Хакоб, не сумели показать себя мастерами своего дела; однако сеньор Герберт распорядился, чтобы целую неделю играли музыканты, давали представления циркачи, устраивались фейерверки, и сам лично был распорядителем на этом празднике.

Это была достопамятная неделя. Сеньор Герберт говорил о чудесной судьбе селения и даже нарисовал город будущего с огромными стеклянными домами и с танцевальными площадками на плоских крышах. Он показал свой рисунок толпе. Все в изумлении рассматривали его, пытаясь найти себя в разноцветных прохожих, нарисованных сеньором Гербертом, но эти прохожие были так хорошо одеты, что никто не мог себя узнать. У людей сердце болело от этой непосильной нагрузки. Теперь они смеялись над тем, что в октябре им хотелось плакать, и блуждали в тумане надежды до тех пор, пока сеньор Герберт не звякнул колокольчиком и не объявил, что праздник окончен. Только тут ему удалось отдохнуть.

— Этак ведь и помереть недолго, — сказал ему старик Хакоб.

— У меня столько денег, что мне нет никакого смысла умирать, — ответил ему сеньор Герберт.

Он повалился на кровать. Он спал много дней подряд, и храп его походил на львиный рык; это продолжалось так долго, что деревня перестала ждать его пробуждения. Людям приходилось ловить крабов, чтобы не голодать. Новые пластинки Катарино до того устарели, что уже никто не мог слушать их без слез, и он вынужден был закрыть лавочку.

Много времени спустя после того, как сеньор Герберт улегся спать, в дверь к старику Хакобу постучался один священник. Дверь была заперта изнутри. По мере того как спящий сеньор Герберт поглощал кислород, вещи постепенно обретали невесомость, и некоторые из них начали плавать по воздуху.

— Я хочу поговорить с ним, — сказал священник.

— Придется вам подождать, — отвечал старик Хакоб.

— Но у меня мало времени!

— Садитесь, ваше преподобие, и подождите, — стоял на своем старик Хакоб. — А пока что, сделайте милость, поговорите со мной. Я уже давным-давно понятия не имею о том, что делается на свете.

— Люди растерялись, — отвечал священник. — Пройдет немного времени — и деревня станет такой же, какой была. Это единственная новость.

— Люди вернутся сюда, когда море снова запахнет розами, — сказал старик Хакоб.

— А до тех пор надо как-то поддержать надежду в тех, кто остался, — сказал священник. — Сейчас крайне необходимо начать строительство храма.

— Затем-то вы и пришли к мистеру Герберту? — заметил старик Хакоб.

— Именно затем, — отвечал священник. — Эти гринго весьма человеколюбивы.

— В таком случае подождите, ваше преподобие, — повторил старик Хакоб. — Может, он еще и проснется.

Они начали партию в шашки. Партия была долгой и трудной, она длилась много дней, а сеньор Герберт все не просыпался.

Священник начал впадать в отчаяние. Он ходил по всей деревне с медной тарелочкой и собирал деньги на постройку храма, но собрать ему удалось очень немного. От всех этих молений о подаянии он становился все более и более прозрачным, и как-то раз, в воскресенье, он поднялся над уровнем моря, только никто об этом не узнал. Тут он уложил свои вещи в один мешок, собранные деньги — в другой и распрощался с деревней навсегда.

— Этот запах не появится вновь, — сказал он тем, кто пытался его удержать. — Надо смотреть правде в глаза: люди совершили смертный грех.

Когда сеньор Герберт пробудился, деревня стала такой же, какой была до его приезда. Дожди замесили грязь, которую оставила на улицах толпа, и земля снова сделалась сухой и твердой, как кирпич.

— Долгонько же я спал, — зевнул сеньор Герберт.

— Целый век, — ответил старик Хакоб.

— Я умираю с голоду.

— Все умирают с голоду, — заметил старик Хакоб. — Людям пришлось пойти на берег и ловить крабов.

Как-то раз Тобиас увидел сеньора Герберта: он рылся в песке, на губах у него выступила пена, и Тобиас подивился, что голодный богач, в сущности, ничем не отличается от голодного бедняка. Сеньор Герберт не нашел приличных крабов. Когда завечерело, он предложил Тобиасу поискать что-нибудь съедобное на дне моря.

— Послушайте! — предупредил его Тобиас. — Только мертвым известно то, что таится в морской пучине.

— Это известно также и ученым, — возразил сеньор Герберт. — Под морем кораблекрушений обитают черепахи, у которых на редкость вкусное мясо. Раздевайтесь — и вперед!

Они пустились в плавание. Сперва они плыли по поверхности моря. Потом начали опускаться, спустились очень глубоко — солнечный свет не проникает сквозь такую толщу воды, — потом померк и свет моря, и предметы были видны только благодаря их собственному свечению. Они проплыли мимо селения, погрузившегося на дно морское, — мужчины и женщины на лошадях гарцевали вокруг музыкального киоска. Был чудесный день, и на террасах стояли живые цветы.

— Селение ушло под воду в воскресенье, часов в одиннадцать утра, — заметил сеньор Герберт. — Скорее всего произошел какой-то катаклизм.

Тобиас отправился было в сторону селения, но сеньор Герберт сделал ему знак следовать за ним до самого дна.

— Там розы, — сказал Тобиас. — Я хочу, чтобы Клотильде увидела, какие они.

— Завтра ты преспокойно вернешься к себе домой, — сказал сеньор Герберт. — А сейчас я умираю с голоду.

Он спускался как спрут, широко, но осторожно взмахивая руками. Тобиас, стараясь не потерять его из виду, подумал, что этим способом плавать пользуются все богачи. Мало-помалу море общественных катаклизмов осталось позади, и они вошли в море мертвых.

Мертвых было так много, что Тобиас не мог и вообразить себе, будто можно сразу увидеть столько людей. Они неподвижно плавали на спине, кто повыше, кто пониже, и все производили впечатление позабытых существ.

— Они умерли очень давно, — сказал сеньор Герберт. — Века необходимы для того, чтобы достигнуть вот такого состояния покоя.

Еще ниже, в тех водах, где плавали недавно умершие, сеньор Герберт остановился. Тобиас замер подле него в ту самую минуту, когда мимо них проплыла совсем еще молодая женщина. Она плыла на боку с открытыми глазами; ее догонял целый поток цветов.

Сеньор Герберт приложил указательный палец ко рту и оставался в таком положении до тех пор, пока мимо него проплыли последние цветы.

— Это самая красивая женщина, какую мне доводилось увидеть на моем веку, — сказал он.

— Это жена старика Хакоба, — заявил Тобиас. — Ей теперь было бы самое меньшее лет пятьдесят, но я уверен, что это она.

— Долгонько же она путешествовала, — заметил сеньор Герберт. — За ней тянется флора всего Мирового океана.

Они спустились на дно. Сеньор Герберт сделал несколько кругов по дну, похожему на узорчатый сланец. Тобиас следовал за ним. Только тогда, когда глаза его привыкли к полутьме, он разглядел черепах. Их было множество; они распластались по дну и лежали совершенно неподвижно, так что казалось, будто они окаменели.

— Они живехоньки, — сказал сеньор Герберт, — просто они спят уже миллионы лет.

Он перевернул на спину одну из черепах, мягко подтолкнул ее вверх, спящее пресмыкающееся выскользнуло У него из рук, и его повлекло вверх. Тобиас не тронул черепаху. Он посмотрел ввысь и увидел море с другой стороны.

— Это кажется сном, — сказал он.

— В твоих же собственных интересах, — сказал тут ему сеньор Герберт, — не рассказывать об этом никому. Представь себе, какое смятение охватит мир, если люди узнают о вещах подобного рода.

Близилась полночь, когда они возвратились в деревню. Они разбудили Клотильде и попросили ее нагреть воды. Сеньор Герберт убил черепаху, но всем троим пришлось ловить, а поймав, еще раз пронзить ее сердце, которое прыгало по патио, когда черепаху резали на куски. Все трое наелись так, что едва дышали.

— Что ж, Тобиас, — сказал тут сеньор Герберт, — надо посмотреть правде в глаза.

— Само собой.

— А правда заключается в том, что этот запах никогда больше не возникнет.

— Возникнет!

— Не возникнет, — вмешалась Клотильде, — не возникнет, между прочим, потому, что он никогда и не появлялся. Это ты всех взбаламутил.

— Ты же сама почувствовала его! — воскликнул Тобиас.

— В ту ночь я была вроде полоумной, — отвечала Клотильде, — но я и сейчас не уверена ни в чем, что связано с этим морем.

— Ну, я ухожу, — сказал сеньор Герберт. И, обращаясь к ним обоим, прибавил: — И вам тоже надо уходить. В мире есть немало дел, и, право, не стоит сидеть и голодать в этой деревушке!

Он ушел. Тобиас остался в патио, считая звезды, раскинувшиеся по небу до самого горизонта. Клотильде позвала его в комнату, но он не обратил на ее слова никакого внимания.

Тобиас сидел в патио еще довольно долго. Когда наконец он вошел в комнату, Клотильде проснулась.

— Ты совсем помешался на этом запахе, — со злостью сказала Клотильде. — Лучше постарался бы подумать о другом.

— Я и думаю о другом.

Ей захотелось узнать, о чем именно он думает, и он решил рассказать ей об этом с тем условием, что она никому ни о чем не проболтается. Клотильде пообещала, что не проболтается.

— На дне моря, — начал Тобиас, — есть деревня с белыми домиками и со множеством цветов на террасах.

Клотильде схватилась за голову.

— Ах, Тобиас! — воскликнула она, — Ах, Тобиас! Бога ради, не начинай ты все сначала!

Тобиас замолчал. Он отодвинулся на край кровати, но не мог заснуть до рассвета — тогда ветер переменил направление, и крабы оставили его в покое.