Однажды на встрече с группой зарубежных писателей, приехавших к нам на очередной симпозиум, меня грустно поразило то, как представился один из гостей.

«Я написал двадцать два авантюрных романа, — бойко отрекомендовался он, — пять социальных и около десяти психологических...» Он так именно и заявил — «около десяти психологических».

Меня вообще повергает в недоумение попытка искусственного деления литературы на «рабочую», «деревенскую», «историческую», «военно-историческую» и т. д. Один критик даже выдвинул формулу особой «интеллектуальной поэзии», не замечая очевидной тавтологии термина.

Большая литература не укладывается ни в какие рамки, ибо она является отражением живой, не укладывающейся ни в какие рамки жизни. Разве «Капитанская дочка» или «Война и мир» — только военно-исторические полотна? Разве можно «Моби Дик», «Пьяный корабль» и «Старик и море» засунуть в разряд литературной маринистики? Разве можно «Приключения Гекльберри Финна» отнести к ведомству «абитуриентской» литературы?

Содержание большой литературы — это всегда не просто конкретный материал, а внутренняя тема, поднимающаяся над материалом.

Дать в руки Агате Кристи или Сименону материалы дела Раскольникова — и мы получили бы всего-навсего квалифицированный детектив. Те, кого можно назвать только «бытописателями» или только «романтиками», только «обличителями» или только «трубадурами», к большой литературе не относятся, даже если и выполняют временные положительные функции. Большой литературе свойственна если не тематическая, то обязательно духовная энциклопедичность.

Этим качеством большой литературы обладает удивительный роман колумбийского писателя Габриеля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества».

Книга Гарсиа Маркеса реалистична и фантастична, авантюрна и бытописательна, социальна и психологична, она и «деревенская», и «рабочая», и «военно-историческая», она и философская, и откровенно чувственная. В отличие от анемичной структуры современных «антироманов», книга Гарсиа Маркеса полнокровна и, кажется, сама изнемогает от собственной плоти. Если бы этой книге можно было поставить градусник, то бешено прыгнувшая ртуть расколотила бы ограничивающее ее стекло. Кажется, что после овсяной каши и диетических котлеток тебе наконец дали в руки сочную глыбу латиноамериканского «ломо».

В этой книге нет хилых, ковыляющих чувств, — даже, казалось бы, низменные страсти исполнены возвышающей их силы. В этой книге искусственная челюсть, опущенная в стакан, покрывается желтенькими цветочками, девушка возносится на небо, увлекая за собой чужие простыни и тем самым вызывая возмущение их владелиц, новорожденного со свиным хвостиком съедают рыжие муравьи, а мужчина и женщина любят друг друга в луже соляной кислоты. Веет проказами Тиля Уленшпигеля, буйством Франсуа Вийона, россказнями Мюнхаузена, пиршествами Гаргантюа, кличами Дон Кихота. Язвительные сатирические картины, напоминающие «Историю одного города» Салтыкова-Щедрина, сменяются возвышенными интонациями старинных испанских «романсеро», колабрюньоновский эпикурейский оптимизм перебивается кафкианскими видениями, а на эротические декамероновские сцены падают мрачные тени дантовских призраков. Но это не мозаика литературных реминисценций, а мозаика самой жизни, объединяющая Гарсиа Маркеса и его предшественников.

Эта книга, несмотря на то что она взошла на перегное всей мировой литературы, не пахнет бумагой и чернилами: она пахнет сыростью сельвы, горьким потом рабочей усталости и сладким потом любви, мокрой шерстью бродячих собак, дымящейся фритангой, амброй женской кожи и порохом. Эта книга матерится и молится, молодо горланит и по-старчески покряхтывает, устало мычит, как обессиленный буйвол, и вопит от горя, как мать над своими расстрелянными детьми.

«В те времена никто ничего не замечал, и, чтобы привлечь чье-то внимание, нужно было вопить...»

Именно это и должно мучить любого художника — боль оттого, что столько страданий расплескано по планете, и страх оттого, если и вправду никто ничего не замечает. И долг художника — запечатлеть то, что не замечает никто.

Один из героев Маркеса, бывший свидетелем расстрела рабочих банановых компаний и чудом уцелевший, возвращается домой. Но жизнь идет своим чередом, как будто и не было расстрела. «Официальная версия», которую тысячи раз повторяли и вдалбливали населению всеми имевшимися в распоряжении правительства средствами информации: «Мертвых не было». И когда, потрясенный человеческим равнодушием, Хосе Аркадио Второй бормочет о том, что они все-таки были, то его не понимают или не хотят понимать.

«— Там было, наверное, тысячи три... — прошептал он.

— Чего?

— Мертвых, — объяснил он. — Наверное, все люди, которые собрались на станции.

Женщина посмотрела на него с жалостью:

— Здесь не было мертвых...»

В этом забвении, отчасти искусственно организованном, отчасти являющемся самозатуманиванием с целью не думать о чем-то страшном, что, не дай бог, может повториться завтра, Гарсиа Маркес видит одну из опаснейших гарантий возможности повторения кровавого прошлого. Люди, помнящие о вчерашних преступлениях, среди тех, кто забыл об этом или старается забыть, чувствуют себя изгоями, мешающими общей самоуспокоенности, и выглядят подозрительными маньяками в своем усердии напоминать.

Книга Гарсиа Маркеса — это попытка связать в единый узел все разорвавшиеся или кем-то расчетливо разъединенные звенья памяти. Память с выпавшими или устраненными звеньями — лживый учебник.

Как истинный художник, Гарсиа Маркес понимает, что история повторяется не только в политических сдвигах, поворотах или даже катастрофах, но и в быту, в самых интимных отношениях между людьми. Все философские концепции, так или иначе призывающие к изменению порядка вещей или к его сохранению, не ниспосланы откуда-то с заоблачных высей, а создаются дышащими, едящими, пьющими, любящими, ненавидящими людьми, и без изучения реалий бытия невозможно понять исходную точку человеческих заблуждений и надежд, надежд и заблуждений. Маркес лишен фрейдистского однобокого толкования любого человеческого порыва как следствия того или иного сексуального комплекса, но он справедливо ощущает духовное и физическое в неразрывной связи. И в этом тоже сила его книги.

Радиус действия романа ограничен вымышленным городком Макондо, но в этом капельном городке отражается не только история Латинской Америки, а в какой-то мере и история всего человечества.

Многое в романе может показаться слишком экзотичным для европейского читателя. Но крик какой-нибудь тропической птицы кажется экзотичным только тому, кто не привык к нему. Вслушайтесь в этот крик, европейцы, и вы услышите в нем ту же самую тоску, которая звучит в привычном для нас голосе серенького жаворонка или в голосе болотной выпи. У всех народов разные исторические судьбы, но у всех народов одна и та же жажда любви и справедливости, и у всех эксплуатируемых народов схожие преграды на пути к осуществлению надежд: неразвитость сознания, разъединенность, раздробленность на миллионы одиночеств и происходящая от всего этого беспомощность перед безличным лицом перемалывающей людей машины бесчеловечности.

В Латинской Америке двадцать стран, где люди говорят на одном языке — испанском, и в то же время народам этих стран еще не удалось объединиться против общего врага — лицемерной эксплуатации, вооруженной до зубов военно-бюрократическими средствами. Это ли не символ того, какая титаническая работа предстоит всему разноязыкому человечеству, чтобы когда-нибудь заговорить на общем политическом языке и освободиться от общих угнетателей?!

Волей-неволей Гарсиа Маркес противопоставил свою сагу о семье Буэндиа саге о Форсайтах, ибо правда о человечестве не только в Сомсе, переживающем свое одиночество за игрой в гольф, но и в Хосе Аркадио Буэндиа, от одиночества мечтающем превратить лупу в победоносное оружие; не только в элегантно страдающей Флер, но и в бывшей крестьянке, теперешней проститутке со спиной, стертой до крови после стольких клиентов. Но Гарсиа Маркеса нельзя обвинить в таком вульгарном социологизме, когда народные массы идеализируются и первобытность их инстинктов, их неграмотность возводится в некий культ, выдвигаемый как противовес «разложению цивилизаций». Даже народную прославленную мудрость Гарсиа Маркес не превращает в фетиш. Гарсиа любит своих героев, но он беспощаден к их суевериям, к их невежеству, к их детской жестокости. И в этом смешении любви с трезвым пониманием необходимости духовной эволюции Гарсиа Маркес поразительно близок к такому вроде бы далекому от него писателю, как Андрей Платонов, которого он, может быть, и не читал. Но тропическая птица и русский жаворонок могут петь одну и ту же песню, даже не слыша друг друга...

Все существо Хосе Аркадио возмущено, когда в Ма-кондо появляется представитель правящей бюрократии — коррехидор — и отдает свое первое распоряжение — покрасить все дома в голубой цвет в честь Дня независимости. Инстинкт свободы, заложенный в любом, даже самом неграмотном человеке, подсказывает Хосе Аркадио, что слепое подчинение бессмысленному распоряжению — это путь к потере самого себя. Но стремление неграмотного, не осознавшего себя человека к защите своей личности возможно лишь через познание самого себя и мира. Хосе Аркадио хочет перескочить через какие-то этапы познания непосредственно к действиям. Он пытается применить принцип маятника к плугу, к телеге, ко всему тому, что может принести пользу, но убеждается, что это безнадежно. Стараясь постигнуть тайну музыки, Хосе Аркадио разбирает пианолу и потом кое-как собирает ее. Но что же получается? «Колотя по струнам, натянутым как бог на душу положит и настроенным с завидной отвагой, молоточки срывались со своих болтов».

Хосе Аркадио отвратительна фальшь проведенных в Макондо выборов, подтасовка бюллетеней. Первое движение души — разбить пианолу политики, понять законы ее струн и молоточков и собрать ее заново так, чтобы она звучала, как ему хочется. Но не будет ли она играть еще более фальшиво, собранная заново неумелыми руками?

Впрочем, во все времена были люди, для которых главным было ломать пианолы. Таков доктор Ногера, один из многочисленных героев романа Гарсиа Маркеса.

«Ногера был сторонником индивидуального террора. Его план сводился к согласованному проведению ряда индивидуальных покушений, которые, слившись в единый общенационального масштаба удар, должны уничтожить всех правительственных чиновников с их соответствующими семьями, и в особенности их детей мужского пола, чтобы таким образом стереть с лица земли самое семя консерватизма...»

«Никакой вы не либерал, — говорит ему один из героев. — Вы просто мясник».

Я не могу не вспомнить о печальном конце воинственных замыслов доктора Ногеры:

«Доктора Ногеру волоком вытащили из дома, привязали к дереву на городской площади и расстреляли без суда и следствия. Падре Никанор пытался повлиять на военных своим судом вознесения, но один из солдат стукнул его прикладом по голове. Либеральные веяния исчезли, воцарился молчаливый ужас».

Гарсиа Маркес показывает в своем романе все нарастающее ощущение невозможности жить в условиях экономического и духовного угнетения и в то же время ставит важную проблему человечества — проблему методов, при помощи которых человечество может изменить эти условия без жертв, становящихся бессмысленными, когда один вид несвободы заменяется другим.

А именно это и произошло, когда один из сыновей Буэндиа — Аркадио — после очередной победы повстанцев был назначен комендантом Макондо.

«С самого начала своего правления Аркадио обнаружил большую любовь к декретам... Он ввел обязательную воинскую повинность с восемнадцати лет, объявил, что животные, оказавшиеся на улице после шести часов вечера, рассматриваются как общественное достояние... Заточил падре Никанора в его доме, воспретив выходить под страхом расстрела, и позволял служить мессы и бить в колокола только в тех случаях, когда праздновали победу либералов... Аркадио продолжал сильнее и сильнее закручивать гайки своей ненужной жестокости и наконец превратился в самого бесчеловечного из правителей, которых видел Макондо». «Теперь они почувствовали разницу, — сказал как-то дон Аполинар Москоте. — Вот он — их либеральный рай...» И справедливо поступила мать Аркадио Урсула, когда, явившись на городскую площадь в момент очередного расстрела, она отстегала просмоленной плетью своего зарвавшегося сына, чтобы ему было неповадно убивать людей под прикрытием красивых фраз.

Маркес показывает необратимый процесс перерождения руководителей повстанцев, если они позволяют своим адъютантам отделять их от народа символической меловой линией, если их борьба за свободу постепенно превращается в борьбу за власть. Такие руководители лишаются свободы сами, становясь узниками внутри обведенного мелом пространства. Таков один из центральных героев романа — полковник Аурелиано Буэндиа.

Полковник Аурелиано ужасался тому, что «приказы его исполнялись раньше, чем он успевал их отдать, раньше даже, чем он успевал их задумать, и всегда шли дальше тех границ, до которых он сам осмелился бы их довести». Его пугали молодые люди, которые верили в то, во что он давно потерял веру сам, и он «испытывал странное чувство — будто его размножили, повторили, но одиночество становилось от этого лишь более мучительным». Если когда-то его отцу являлся по ночам единственный убитый им человек — соперник в любви Пруденсио Агиляр, — то полковнику Аурелиано Буэндиа по ночам являлись сотни и тысячи убитых им или его солдатами, но все-таки он продолжал по инерции убивать, принося новые жертвы ненасытному молоху «пустой войны» и уже понимая, что он сам — будущая жертва. Расстреливая генерала Монкаду, полковник Аурелиано Буэндиа говорит ему, убеждая в этом и самого себя: «Помни, кум... Тебя расстреливает революция...»

Но генерал Монкада отвечает: «Если так пойдет и дальше, ты не только станешь самым деспотичным, кровавым диктатором в истории нашей страны, но и расстреляешь и мою куму Урсулу, чтобы усыпить свою совесть».

Полковник Аурелиано Буэндиа все же находит в себе мужество, чтобы признать свой моральный крах.

«Как-то вечером он спросил полковника Херинельдо Маркеса:

— Скажи мне, друг, за что ты сражаешься?

— За то, за что я и должен, дружище, — ответил Херинельдо Маркес, — за великую партию либералов.

— Счастливый ты, что знаешь. А я вот теперь разобрался, что сражался из-за своей гордыни...»

Полковник Аурелиано Буэндиа капитулирует. Он возвращается в ювелирную мастерскую и начинает делать для продажи золотых рыбок. Ему пришлось развязать тридцать две войны, уцелеть после четырнадцати покушений на его жизнь, семидесяти трех засад, расстрела, чашки кофе со стрихнином, порция которого могла бы свалить лошадь, вываляться, как свинье, в навозе славы — и все для того, чтобы он смог открыть с опозданием на сорок лет преимущества простой жизни.

Но так называемая «простая жизнь» не спасение. Выйдя из порочного круга «пустой войны», полковник попадает в другой порочный круг другой «пустой войны» — он превращает монеты в золотых рыбок и снова превращает их в монеты. И только иногда полковник позволяет себе написать презрительное письмо правительству консерваторов или прорычать: «Это правление убожеств. Мы столько воевали, и все ради того, чтобы нам не перекрасили дома в голубой цвет».

Маркес убедительно показывает, что стремление разрушать без ясного осознания созидательных задач бесплодно. Но бесплодно и стремление сохранить статус-кво, ибо наступает страшный процесс саморазрушения и появляются всепожирающие рыжие муравьи. Бесплодно прятаться в древние пергаменты, выискивая там спасительную мудрость. Бесплодно выкрикивать веселый лозунг: «Плодитесь, коровы, — жизнь коротка!» — и устраивать лукулловы пиры. Бесплодно запираться от жизни, как Ребека, и ожидать любого, кто осмелится нарушить ее покой, с заряженным пистолетом. Бесплодно ломать кровати, пытаясь спрятаться в секс от беспощадного времени, как это делают представители младшего поколения Буэндиа — Аурелиано Третий и Амаранта Урсула. Бесплодно накопительство, ибо время пережевывает все накопленное, как мул Петры Котес в конце концов пережевывает перкалевые простыни, персидские ковры, плюшевые одеяла, бархатные занавески и покров с архиепископской постели, вышитый золотыми нитками и украшенный шелковыми кистями.

Бесплодно и самоотречение Урсулы, надорвавшейся в заботах по сохранению дома и рода. «Ей хотелось позволить себе взбунтоваться, хотя бы на один миг, на тот короткий миг, которого столько раз жаждала и который столько раз откладывала, — ей страстно хотелось плюнуть хотя бы один раз на все, вывалить из сердца бесконечные груды дурных слов, которыми она вынуждена была давиться в течение целого века покорности».

Маркес предостерегает от всех опасностей безответственного бунта, но в то же время и призывает людей «плюнуть хотя бы один раз на все». В этом и двойственность, и одновременно цельность романа. Еще много политиканов подменяют подлинный социальный прогресс окраской домов то в один, то в другой цвет. Еще много Урсул корчатся от желания взбунтоваться хотя бы на миг, на тот короткий миг, который они столько раз жаждали и откладывали. Еще много зверских убийств совершается на земле, но рупоры лживой информации настойчиво вбивают в мозги граждан: «Мертвых не было».

Человечество похоже на большую Фернанду, которая из-за невежества и ханжества боится открыть врачам истинную причину своего недомогания, и поэтому ей так трудно помочь.

Маркес опасается выписать скоропалительный рецепт обществу, в котором он живет, но его диагноз беспощадно ясен: болезнь разъединенности. И все-таки Маркес верит в то, что человечество когда-нибудь вылечится от этой болезни и, духовно не сдавшись после столетий безостановочных ливней лжи и крови, размывающих фундаменты семейных крепостей, облегченно вздохнет.

«В пятницу в два часа дня глупое доброе солнце осветило мир и было красным и шершавым, как кирпич, и почти таким же свежим, как вода».

Но для того чтобы эта пятница настала, будущие поколения должны помнить о том, что мертвые были...

Главная Обратная связь Ссылки