Глава VII. Слава. «Осень патриарха» и «Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабке» (1967—1971)

В тот день, 1 августа 1967 года, когда Гарсия Маркес и Варгас Льоса впервые встретились в аэропорту Каракаса «Майкетия», поговорить как следует им не удалось. Их узнали, и толпа окружила их плотным кольцом. Каждый хотел получить автограф, протягивая у кого что нашлось подходящего, вплоть до авиабилета, который подсунула Габриелю какая-то красивая девушка.

Потребовалось вмешательство официальных лиц, встречавших обоих писателей, чтобы отделаться от поклонников и назойливых репортеров.

— Послушай, Габо, я только что был у Ромуло Гальегоса. Ходил его поприветствовать. Хотел представить тебя, но старик очень устал за день. Собирается познакомиться с тобой завтра, просто горит желанием, — сообщил Марио, входя в номер Гарсия Маркеса.

— Завтра так завтра, — равнодушно откликнулся Габриель.

— Занятный старик! Сказал, что мы с тобой совсем разные, а судьбы у нас одинаковые.

— Интересно в чем?

— Он считает, что у нас с тобой не только одинаковый писательский масштаб, но и жизнь очень похожа. Мы оба воспитывались дедами по материнской линии, и оба были избалованными детьми.

— Что еще? — Габриель заинтересовался.

— Что детство в раю закончилось, когда каждому из нас было десять лет. Оба поздно узнали своих родителей, и у обоих отцы пытались воспротивиться нашей склонности писать.

— Ты учился в религиозной школе?

— Да. И я, как и ты, получал диплом бакалавра в госинтернате.

— И тебя тоже спасала от одиночества только литература и помогала утверждать чувство собственного достоинства в чужой, а иногда и враждебной среде? — с улыбкой спросил Габриель.

— Точно так! А ты в юности наверняка писал стихи, как и я. Гальегос еще отметил, что оба мы напечатали наши первые рассказы, когда нам было по двадцать лет.

— И ты читал запоем Дюма, Рабле, Достоевского, Рубена Дарио, Фолкнера, Вирджинию Вулф, Борхеса и Неруду?

— И еще русских — Льва Толстого, Чехова, Горького. Средства на жизнь мы оба начали добывать журналистикой.

— Точно! Насколько я знаю, мы оба в молодости побывали в Париже. Обоих тянула туда страсть к литературе. И хотя разница между нами — девять лет, ты останавливался в том же отеле мадам Лакруа.

— И обоим издательства Буэнос-Айреса отказали в издании первых романов.

— И у обоих один и тот же литературный агент — наша спасительница Кармен Балсельс. Давай за это выпьем! — предложил Габриель.

— И за то, что мы оба первые лауреаты премии Ромуло Гальегоса. Сначала я, потом — ты. Я не сомневаюсь, что следующая премия — твоя!

— А есть ли различия между нами?

— Есть! Ты влюблен в Фиделя Кастро, в его революцию, а я его презираю. Хитрый диктатор, который испохабит идею построения социализма в странах Латинской Америки.

Габриель промолчал, но они все равно выпили.

Следующий день начался с того, что в вестибюле отеля и даже за завтраком Гарсия Маркеса атаковали любители автографов и журналисты. Писателю становилось не по себе.

Вечером 4 августа Варгас Льоса, после вручения ему премии Ромуло Гальегоса, произнес в актовом зале Музея изящных искусств ответную речь. Он говорил о сложных условиях жизни в странах Латинской Америки, о трудностях, с которыми сталкиваются писатели при издании своих произведений, о том, как он пишет свои романы. О том, что «литература — это огонь», поскольку она всегда означает «нонконформизм и мятеж», и что «смысл существования писателя — это критическое осмысление действительности и протест» (37). Когда Варгас Льоса стал резко критиковать Фиделя Кастро, публика в зале и члены президиума замерли, а Гарсия Маркес нервно заерзал.

Колумбийский писатель, несмотря на полный разрыв отношений с агентством Пренса Латина, к Фиделю Кастро всегда относился с уважением. Однако последние семь лет Гарсия Маркес хранил молчание не делал никаких заявлений по поводу кубинской революции — ни за нее, ни против. Это молчание объясняется тем, что Фидель Кастро, как он ясно видел, потворствует усилению влияния СССР на кубинскую революцию, чтобы не допустить влияния США.

11 августа, в день закрытия Восьмого Конгресса ибероамериканской литературы, в клубе «Атенео» последнее слово было предоставлено Гарсия Маркесу, который целые сутки до этого нервничал, поскольку не знал, о чем говорить, и вообще, так же как Хемингуэй, терпеть не мог выступать на публике. Он сидел в президиуме и не переставая курил, держа сигарету влажными от пота пальцами. Ему как высокому гостю это разрешалось. Уже на пути к трибуне он решил не произносить официальных речей. Он просто рассказал одну из множества историй, которые хранил в памяти. Начал он неуверенно, с трудом подбирая слова, но постепенно увлекся и в результате заслужил бурные аплодисменты. Годы спустя эта история легла в основу его сценария, по которому был снят фильм «Предзнаменование».

«Мы сидели рядом, — пишет Марио Варгас Льоса, — и, пока он не вышел к трибуне, я чувствовал, как мне передается его отчаянный страх: он был мертвенно-бледен, у него вспотели ладони, он был окутан клубами дыма, как летучая мышь. Он начинает говорить и первые секунды едва ворочает языком, вызывая недоумение присутствующих, однако вскоре рассказывает какую-то необыкновенно увлекательную историю и срывает бурные аплодисменты».

Это выступление было опубликовано в журнале «Имахенес» (1967. № 6) в Каракасе.

В том же сочинении Варгаса Льосы мы читаем: «У него есть одна характерная черта, которая особенно меня восхищает: все превращать в анекдот. Из него бьет через край поток бесчисленных историй или эпизодов из жизни, которые он вспоминает или сочиняет на ходу с впечатляющей легкостью. Будь то размышления о политике или литературе, суждения о людях, предметах или странах или о собственных планах и стремлениях — у него все выглядит как анекдот» (34, 81).

Конечно, Габриель Гарсия Маркес был самым талантливым из mamadores de gallo. Мы помним, что значит это слово — шутники, балагуры, острословы, болтуны. И то выступление есть не что иное, как яркое выражение этого качества. Сюда же следует отнести и некоторые заявления, сделанные для прессы. Например, что его романы пишет жена, а он только подписывает, поскольку Мерседес знает, что они плохие и не хочет нести ответственность. Или когда в одной телепередаче его спросили, является ли Ромуло Гальегос, по мнению Гарсия Маркеса, большим писателем, будущий лауреат Нобелевской премии ответил: «В романе "Канайма" есть описание одного петуха, по-моему, оно удачно».

Однажды в Каракасе писатель пришел на ужин, устроенный в его честь старыми друзьями, с большим картонным плакатом, на котором он сам сделал надпись: «Запрещается говорить о романе "Сто лет одиночества"».

— Я только что дал интервью какому-то телеканалу. Габо, я назвал тебя Амадисом¹ Америки. И так оно и есть! — радостно заявил Варгас Льоса, стоя на пороге гостиничного номера Гарсия Маркеса. — Пошли ужинать?

— В следующем моем интервью, Марио, я назову тебя «последним странствующим идальго от литературы». И так оно и есть! Я вспоминаю поездку в Советский Союз. — Габриель отложил в сторону газету «Насьональ», где только что читал статью об СССР. — Во время фестиваля я на улице познакомился с неким Мишей Коганом. Он кое-как говорил по-английски. Подарил мне вечное перо «Союз». Через пару дней наш переводчик рассказал мне, что этот Коган был миллионером.

— Где? В США?

— Нет, в Советском Союзе. В последний год жизни Сталина его посадили на десять лет. Самый большой срок, дальше — расстрел. Он вышел из тюрьмы по амнистии в связи со смертью Сталина. Этот самый Коган работал на часовом заводе. Он выносил оттуда запасные части, а в доме одного приятеля они собирали часы. Когда его арестовали, там нашли два миллиона рублей, а зарабатывал он на фабрике двести в месяц.

— Да, мне рассказывали, что там не рай, как все ожидали. Так просто ничего не купишь. Огромные очереди. Но, говорят, если куда-то позвонить, то с доплатой можно получить все, что надо.

— Марио, ты веришь, что есть люди, которые видят за сотни километров? Если тебя ограбили, они смогут сказать, где твои вещи?

— Я, Габо, верю в то, что мы с тобой слетаем в Каракас, а потом напишем книгу в четыре руки.

— В Каракас полетим, но вначале слетаем на несколько дней в Боготу. Там тоже есть на кого посмотреть и кому себя показать.

— Согласен! А сейчас пошли ужинать.

В Боготе их принимали с еще большей помпой, как национальных героев. Было еще труднее отделываться от поклонниц, поклонников, журналистов и фотокорреспондентов. Организацией программы, которую Гарсия Маркес согласовал по телефону из Каракаса, ведал ведущий колумбийский литературный критик Хосе Мигель Овьедо.

Гарсия Маркес предполагал показать своему перуанскому другу столицу Колумбии. Но где там! Пресс-конференция в отеле, торжественный круглый стол в крупнейшей газете страны «Тьемпо», в работе которого приняли участие Эдуардо Саламея Борда, Хорхе Саламеа, критик Хосе Мигель Овьедо, писатель Анхель Рамос и прилетевшие из Барранкильи Альваро Сепеда Самудио и Альфонсо Фуэнмайор, а вечером банкет. Во второй день продолжительное чествование в журнале «Летрас Насьоналес», роскошный обед и прием у министра образования. На третий день встреча со студентами госуниверситета, а днем с читателями в книжном магазине «Либрерия Контемпоранеа», где каждый из писателей подписал не менее пятидесяти книг, а вечером полуконспиративная встреча с молодыми коммунистами Колумбии.

15 августа Варгас Льоса улетал в Лиму совершенно измотанный, но очень довольный. Гарсия Маркес же, прежде чем лететь в Лиму, отправился в Барранкилью повидать родителей, Плинио Мендосу и остальных mamadores de gallo из «Пещеры».

В нелюбимой им Боготе Гарсия Маркес особенно остро почувствовал, что слава требует жертв: она забирает все силы и время и держит в постоянном напряжении. Он перестал принадлежать самому себе.

— Под тяжестью короны клонится голова, Габо. Как ты теперь будешь писать? — спросил Плинио, когда они остались наедине.

— Еще лучше! Однако, коньо, мне все это не по душе!

— Возможно, Мерседес окажет тебе во всем этом неоценимую помощь. Когда ты привез ее в Каракас, я назвал ее «Сфинксом». За три дня она не сказала мне ни слова. Однако в ней есть мудрость, присущая женщинам Карибского побережья. Они любят порядок во всем, не то что мы, мужики, которые расходуют себя на что попало. Она и дальше будет стержнем твоей жизни! Будет оберегать тебя, беззащитного, рожденного под знаком Рыб.

— Надеюсь!

— Так ты действительно хочешь укрыться в Барселоне, чтобы там заняться «Осенью патриарха»? Но это уже будет не Макондо.

— И да, и нет! Бальзак, Конрад, Мелвилл, Кафка и, конечно же, Фолкнер практически всю жизнь писали одну и ту же книгу, хотя и издавали ее под разными названиями. Однако их часто помнят лишь по названию какого-то одного произведения. В Латинской Америке Ромуло Гальегоса знают по «Донье Барбаре», которая не является лучшим из того, что он написал. Астуриаса — по «Сеньору президенту», а ведь это никудышный роман, куда хуже его «Легенд Гватемалы».

— Если всякий писатель всю жизнь пишет одну и ту же книгу, то твоя книга — это о Макондо?

— Ты прекрасно знаешь, что это не так.

— Тогда о чем она?

— Об одиночестве! Центральный персонаж романа «Палая листва» живет и умирает в полном одиночестве. Оно же властвует в повести «Полковнику никто не пишет» и в романе «Недобрый час».

— И над Аурелиано Буэндия...

— То же самое будет и в «Осени патриарха».

В Лиму, по официальному приглашению Национального инженерного университета, Гарсия Маркес прилетел 2 сентября 1967 года. Он еще в Боготе просил Варгаса Льосу не устраивать парада.

Неделя началась с крестин второго сына перуанского писателя. Гарсия Маркес стал крестным отцом мальчика, которому дали имя Габриель Родриго Гонсало. Это было самое яркое выражение признательности и дружеского расположения к Варгасу Льосе. А 5 и 7 сентября неделя закончилась открытым диалогом между двумя наиболее популярными писателями Латинской Америки, которыми в то время были Марио Варгас Льоса и Габриель Гарсия Маркес. Диалог был посвящен латиноамериканскому роману и состоялся в большом актовом зале архитектурного факультета Национального инженерного университета, где собралось огромное количество студентов и вся литературная Лима. Много говорилось о творчестве Гарсия Маркеса.

Диалог приводится в сокращенном виде.

ВАРГАС ЛЬОСА: Писателям иногда приходит на ум такое, что не приходит в голову никому — ни инженерам, ни архитекторам. Люди часто спрашивают: чему служит литература? ...Что ты думаешь по этому поводу? Чему ты служишь как писатель?

ГАРСИЯ МАРКЕС: Мне кажется, я стал писателем, когда понял, что не пригоден ни к чему другому. У моего отца была аптека, и он, естественно, хотел, чтобы я стал фармацевтом и продолжил его дело. У меня было совершенно иное призвание. Вообще-то я хотел стать адвокатом. В кинофильмах адвокаты всегда выигрывали процессы, даже самые безнадежные. Но уже в университете, где мне приходилось очень нелегко, я понял, что для профессии адвоката тоже не гожусь. В то время я начал писать первые рассказы и, честно говоря, тогда не имел никакого понятия о том, чему служат писатели. Поначалу мне нравилось писать, потому что меня печатали и еще потому — я говорил об этом не раз, и это действительно так, — что, когда я печатаюсь, мои друзья любят меня еще больше. По прошествии времени, размышляя о профессии писателя и анализируя произведения других, я пришел к выводу, что литература, и прежде всего роман, выполняет определенную функцию. Сейчас — не знаю, хорошо это или плохо, — я полагаю, что эта функция является ниспровергающей, я хочу сказать, что не знаком с литературой, которая бы превозносила существующие ценности, окружающую действительность и способствовала бы созданию новых форм жизни, нового общества и в конечном счете улучшению жизни человека. Мне трудно дать исчерпывающий ответ, я плохо разбираюсь в теории и не знаю, почему так происходит. Вместе с тем я думаю, что всякий, кто пишет, обязан этим своему предназначению. Человек, обладающий призванием писателя, обязан писать, поскольку только так он перестанет страдать от головной боли и несварения желудка.

ВАРГАС ЛЬОСА: Таким образом, ты полагаешь, что задача литературы — ниспровергать. Допустим, но было бы интересно знать, может ли писатель предвидеть или рассчитать последствия такого ниспровержения. Другими словами, можно ли предвидеть последствия, которые вызовет та или иная книга?

ГАРСИЯ МАРКЕС: Нет! Я думаю, если писатель заранее предвидит последствия, то хорошей книги он не напишет. Прежде всего, однако, договоримся о терминологии: когда мы говорим «писатель и литература», мы имеем в виду новеллиста и роман, поскольку иначе можем впасть в ошибку. Я говорю только о новеллисте и романе и полагаю, что писатель находится в постоянном конфликте с обществом. Более того, мне представляется, что романы пишутся с тем и для того, чтобы писатель разрешил свой личный конфликт с обществом. Я сажусь писать книгу, когда мне хочется поведать миру какую-нибудь новую историю о чем-то, что запало мне в душу. Должен сказать, у меня есть своя идеология: я думаю, у каждого писателя она должна быть, и, если он твердо придерживается своих взглядов, если он искренен в момент сочинения книги, будь это «Красная шапочка» или история о партизанах, его идеологическая позиция непременно проявится в том, что он пишет. Я хочу сказать, она будет подпитывать сюжет, и тогда он будет содержать в себе ниспровергающую силу, о которой шла речь. Не думаю, что ее присутствие будет обдуманным, но оно неизбежно будет.

ВАРГАС ЛЬОСА: Тогда получается, что рациональный фактор, так скажем, не является преобладающим в литературном созидании. А каковы преобладающие факторы, главные критерии, определяющие качество литературного произведения?

ГАРСИЯ МАРКЕС: Единственное, что меня интересует в момент сочинения истории, — это чтобы она была интересна, волновала бы читателя и чтобы она была полностью достоверна. Я не могу выдумать ничего такого, что никак не соотносилось бы с моим личным опытом.

ВАРГАС ЛЬОСА: Не будем сейчас говорить об одиночестве, поскольку эта тема может нас далеко увести. Меня, например, очень интересует один твой подлинный семейный персонаж, о котором много пишут и которому, по твоим собственным словам, ты многим обязан. Речь идет о твоей тете?

ГАРСИЯ МАРКЕС: Нет, это мой дед...

ВАРГАС ЛЬОСА: А теперь мне хотелось бы знать, когда, в какой момент ты задумал превратить все истории, которые тебе рассказывал дед, в литературу?

ГАРСИЯ МАРКЕС: Только после того, как у меня уже было написано две или три книги, я осознал, что использую эти истории, то есть собственный опыт.

ВАРГАС ЛЬОСА: Мне кажется, в прошлый раз последний вопрос, который я тебе задал, касался состояния современного романа в Латинской Америке; мы говорили об апогее новеллистики, и не только в странах Латинской Америки, но и в Европе и Соединенных Штатах. <...> Как ты думаешь, что могло породить этот бум, почему именно сейчас наша новеллистика достигла такого расцвета?

ГАРСИЯ МАРКЕС: Я думаю, если люди кого-то читают, значит, они идентифицируют себя с автором. Видимо, мы попали в самую точку.

ВАРГАС ЛЬОСА: Продолжая говорить о современном латиноамериканском романе, следует обратить внимание и на другой фактор, достаточно курьезный: большая часть модных латиноамериканских авторов живет за границей: Кортасар вот уже двенадцать лет живет во Франции; Фуэнтес сейчас живет в Италии; ты тоже двенадцать или четырнадцать лет не был в Колумбии, и таких примеров очень много. Многие журналисты пишут об этом с озабоченностью, которую разделяет наше студенчество... Что ты думаешь об этой проблеме?

ГАРСИЯ МАРКЕС: В Колумбии многие задавали мне этот вопрос, особенно студенты университетов. Когда меня спрашивают, почему я не живу в Колумбии, я всегда отвечаю вопросом на вопрос: а кто вам сказал, что я не живу в Колумбии? Да, я действительно уже четырнадцать лет как оставил страну, однако я продолжаю жить в Колумбии, поскольку прекрасно информирован обо всем, что там происходит; переписываюсь со многими людьми, постоянно получаю вырезки из газет и журналов и полностью в курсе всех дел. Я не знаю, есть ли какая-нибудь закономерность в том, что многие «модные» латиноамериканские новеллисты живут за пределами своих стран. В моем конкретном случае я прекрасно знаю, почему предпочитаю жить вне Колумбии. ...Там писателю сложно работать. ...Важно то, что, где бы я ни находился, я пишу колумбийские, латиноамериканские романы.

ВАРГАС ЛЬОСА: В прошлый раз я спрашивал тебя о проблемах, затронутых в романе «Сто лет одиночества»: насилие и жестокость, партизанская война и прочее в этом ряду, как, например, банановая лихорадка в Макондо. Плантации поначалу притягивали к себе авантюристов, а потом туда потекли иностранные капиталы, что привело к увеличению населения в тех местах.

ГАРСИЯ МАРКЕС: Значит, ты полагаешь, что эта моя книга и те, что сейчас пишутся и издаются, помогают читателю понять социальную и политическую ситуацию в Латинской Америке?

ВАРГАС ЛЬОСА: Я думаю, всякая хорошая литература непременно является прогрессивной, за исключением отдельных случаев, когда автор намеренно не желает этого. Умственный настрой Борхеса, например, является, по сути дела, глубоко консервативным, реакционным, но как автор он никакой не консерватор и не реакционер; я не нахожу в произведениях Борхеса (хотя он и подписывает абсурдные манифесты) ничего такого, что пропагандирует реакционные концепции развития общества или стагнацию, нет в них и пропаганды фашизма и империализма, которым он так восхищается.

ГАРСИЯ МАРКЕС: Да, это так, его произведения не отражают его личных убеждений.

ВАРГАС ЛЬОСА: Я считаю, что каждый большой писатель, даже если он реакционер, должен отстраниться в своих произведениях от собственных концепций, чтобы описать реальную действительность такой, какая она есть, а никакая реальная действительность не может быть реакционна.

ГАРСИЯ МАРКЕС: Да, но мы-то не уходим от наших убеждений. Например, описание банановой лихорадки в моем романе находится в полном соответствии с моими убеждениями. Я решительно на стороне рабочих. Это ясно видно. Так что, я полагаю, писатель может внести существенный политический вклад, если не будет уходить от своих убеждений и от действительности и будет помогать читателю лучше разобраться в реальной обстановке в стране или на континенте; думаю, в этом и состоит политическая функция писателя, и уверен, что его роль в этом смысле только положительная (35).

«Диалог протекал легко, свободно, почти по-домашнему. Гарсия Маркес не только, казалось, смирился со своей ролью "звезды", но и перестал бояться публики. Держался он раскованно, был доброжелательным и острил как никогда, на вопросы, отвечал подробно, раскрывая секреты своего мастерства и свое видение мира» (28, 466).

Литературные критики много писали об этом диалоге, и все отметили, что Гарсия Маркес выразил свое восхищение и признательность известному аргентинскому писателю Луису Борхесу и заявил, что Борхес «необходим нам для проникновения в секреты языка, что является одной из серьезных проблем», а также упоминали следующее утверждение Гарсия Маркеса: «Я считаю, что ирреальность Борхеса на самом деле не является таковой; ирреальность Латинской Америки — особенная. Она представляет собой парадокс: для Латинской Америки это вещь реальная, обычная и повседневная и полностью смыкается с тем, что мы считаем реальной действительностью».

Как утверждает Дассо Сальдивар, писатель знал, что еще в 1950 году в Латинской Америке появился термин «реализм ирреального», или «ирреальность реальности».

— Ну как, ты доволен? — спросил Марио, когда они перед отлетом сидели в кафе аэропорта.

— Более чем, Марио, — весело ответил Габриель. — Спасибо тебе за все. Лима — очень интересный город. И хорошо, что ты меня провожаешь один.

В этот момент к ним подошли две девушки и попросили автограф. Но Варгас Льоса, сославшись на то, что им нужно поговорить, попросил, чтобы им не мешали. Официант встал у их столика на страже.

— А что тебе больше всего запомнилось в городе?

— Собор на Пласа де Армас, президентский дворец и дворец Кинта де Преса. Дома шестнадцатого века, с лепными порталами, патио и крытыми балконами. Такого нет ни в Колумбии, ни в Мексике, ни в Венесуэле. Послушай, за все это время я ведь ни разу не спросил тебя, над чем ты сейчас трудишься.

— Я закончил повесть «Щенки» и начал роман «Разговор в "Катедрале"». Продолжаю вскрывать цинизм и уродства нашего с тобой общества, критикую несправедливость.

— Протестуешь против дерьмового социального устройства. Это хорошо! Значит, ты против буржуазии, за социализм!

— Только не за социализм Фиделя Кастро и не за тот, что смастерили в СССР и в его странах-сателлитах. Это чудовищно — впереться силой в чужой дом и насаждать там с помощью штыков свои порядки, абсолютно чуждые жизненному укладу, традициям и чаяниям этих народов.

— А я начал новый роман «Осень патриарха», о наших латиноамериканских диктаторах. Я тебе уже говорил.

— Значит, уходишь от своих детских воспоминаний?

— Но этот роман тоже основан на личном опыте. Я много чего выведал у старого мажордома президентского дворца в Каракасе. Я был там, когда бежал Маркое Перес Хименес, и многое узнал о предыдущем диктаторе Хуане Висенте Гомесе.

— Интересно, что это животное — выходец из бедной индейской семьи. Став диктатором, он об этом забыл и жестоко расправлялся с собственным народом.

— Порфирио Диас, мексиканский диктатор, тоже выходец из народа, — заметил Габриель и подумал, что надо бы попросить Мутиса прислать кое-какой материал.

— И Сталин!

— Да, тут есть какая-то закономерность.

Объявили посадку на рейс Лима—Мадрид, и они стали прощаться.

В самолете Гарсия Маркес увидел тех самых девушек, которые подходили к ним в кафе. Они все-таки получили автографы Гарсия Маркеса. Его любезностью воспользовались и другие пассажиры. Этим же рейсом летели два преподавателя литературы одного из мадридских университетов. Поначалу Гарсия Маркесу даже нравилось, что у него есть собеседники, с которыми можно было поговорить о современной испанской литературе, однако очень скоро выяснилось, что собеседников интересуют в основном подробности его личной жизни. Уже погасили свет, и большинство пассажиров уснули, а испанцы все продолжали засыпать писателя вопросами. В конце концов он рассердился и попросил их занять свои места. Тогда один из них, тот, что помоложе, сказал: «Слава, как солнце, она сияет и дарит тепло на расстоянии, но стоит приблизиться — она холодна, как снежная вершина. Запомните, это Бальзак». А другой, шамкая вставной челюстью, произнес: «Слава, достигнутая быстро, быстро и угасает, сказал Шопенгауэр, а я говорю это вам, сеньор колумбиец».

Только когда Гарсия Маркес оказался в Барселоне, в обществе Кармен Балсельс, он вновь почувствовал себя простым парнем из Аракатаки.

Впрочем, уже независимо от Кармен, его популярность постепенно набирала силу. Вслед за французским переводом престижное итальянское издательство «Фельтринелли» подписало с Кармен Балсельс договор на издание всех пяти книг Гарсия Маркеса.

— Кармен, перед тем как в Париже и Риме начнут издавать переводы моих книг, я бы хотел увидеть фанки, — сказал как-то за ужином Гарсия Маркес.

Балсельс удивленно посмотрела на писателя.

— Traduttore — traditore², — пояснил ее муж Луис Паломарес.

— Итальянцы не дураки! — усмехнулся Гарсия Маркес. — Если в Мадриде причесали мой «Недобрый час», то римские переводчики тем более упростят мой текст и мой стиль. А я этого не хочу! Не желаю!

— В договорах этого пункта нет. Надо заново оговаривать.

— Это мое условие, Кармен. Как хочешь.

— Не знаю, кто сказал, что переводы похожи на женщин: когда они верные, то некрасивые, а когда красивые, то неверные. Я думаю, Кармен, Габо прав. Он имеет право требовать. Чтобы его перевести — надо «голову сломать», и переводчики наверняка станут упрощать.

— Да зачем им ее ломать? Они сразу пойдут по линии наименьшего сопротивления. Обрежут мне...

— Не продолжай! — сказала Кармен. — Я им позвоню. Или лучше отправлю письма.

— С переводами всегда происходит одно и то же. Переводы — это пигмеи, если сравнивать их с оригиналами. Так что пусть присылают гранки. С французским я разберусь без проблем, и с итальянским тоже!

— Ну хорошо, Габо, я это сделаю! Но и ты должен меня понять. Когда я работала без тебя, это было одно. Теперь ты рядом со мной и хочешь видеть издателей. Пожалуйста! Только сними наконец свои разноцветные цыганские рубашки, постригись — вихры торчат, как у деревенщины. Завтра поедем в лучший магазин и накупим тебе костюмов и галстуков...

Пришлось согласиться.

В ноябре 1967 года американское издательство «Харпер энд Роу» заказало перевод романа «Сто лет одиночества» лучшему переводчику США.

А в течение следующих нескольких месяцев Кармен Балсельс заключила договоры на переводы романа в Англии, Голландии, Швеции, Дании, Норвегии, Польше, Финляндии, Советском Союзе, Румынии, Венгрии, Югославии, Японии, Чехословакии, Португалии и Бразилии. Деньги сыпались как из рога изобилия.

Поначалу Гарсия Маркес не интересовался финансовой стороной дела, но вскоре выяснилось, что надо было контролировать Балселъс, так что прибавилась еще и эта работа.

Трудности с изданием романа «Сто лет одиночества» встретились лишь в Германии, где четыре самых крупных издательства не поняли книгу и отказались переводить ее на немецкий язык. Только через три года, после получения премий во Франции и Италии, Балсельс удалось уговорить немецкое издательство «Киепенхеур».

Гарсия Маркес, соединившийся с семьей в Барселоне, был надежно прикрыт своими литагентами от поклонников и собирателей автографов, однако Балсельс в целях рекламы загружала писателя множеством интервью. С осени 1967-го по Рождество 1970 года Гарсия Маркес дал более двухсот пятидесяти интервью. Правда, он так и не изжил свои прежние страхи и категорически отказывался давать интервью на радио и телевидении, однако с собратьями по перу — журналистами, писателями и критиками — встречался.

Вскоре после того как Гарсия Маркес обосновался в Барселоне, туда переехал на жительство и Варгас Льоса, который поселился неподалеку от своего колумбийского друга.

— Нет дня, чтобы мне не звонили два, а то и три издателя и столько же журналистов. — Габриель жаловался Марио. — Мерседес всем отвечает по телефону, что меня нет дома. Если это слава, то это сплошное свинство! Я притащился в Барселону, полагая, что меня здесь никто не знает, а вышло наоборот. Проблем стало еще больше.

— Габо, я тебе говорю, это все Кармен старается, — сказала Мерседес. — А ты не веришь.

— Эти посетители меня душат! Отнимают время, выбивают из колеи. Пьешь с ними, что-то им говоришь, а в результате они печатают совсем другое. Я не читаю, что они пишут. Это все мусор. И потом... — Габриель сбросил сандалии. Они сидели в саду перед домом. — ...Говоришь с ними два часа, а в печати появляется страница, ну две. И читать невозможно — глупость одна.

— А Марио любит встречаться с журналистами, — сказала Кристина, жена Варгаса Льосы.

— Возможно, но писатель существует не для того, чтобы делать заявления. Его обязанность — писать, рассказывать истории.

— Но ведь если журналисты не будут о тебе писать, читатель не станет покупать твои книги, — заметил Марио.

— Но они должны понимать, что писатель тоже имеет право на личную жизнь. Врываться в дом и что-то вынюхивать — разве это прилично? — Мерседес налила всем ароматного цейлонского чаю.

— Если кто-то хочет знать, что я думаю, — пусть читает мои книги! «Сто лет одиночества» — это триста пятьдесят страниц моих мыслей. Хватит на всех журналистов мира. Но самое противное то, что кроме журналистов меня одолевают издатели. До сих пор я не знал, что это такое.

— Ты расскажи о девушке, — подсказала Мерседес.

— Да! — Габриель рассмеялся. — Приходила тут одна красавица — издатель послал — и принесла с собой двести пятьдесят вопросов. Хотела, чтобы я на них ответил. А один издатель запросил у Мерседес мои личные письма к ней. Ну не сумасшедший?

— Нет. Толковый предприниматель.

— Я сказал девушке, что если я отвечу на двести пятьдесят вопросов и издательство напечатает мои ответы, то это будет, по сути дела, еще одна моя книга, деньги за которую получит издатель, причем деньги бешеные. Другой прислал гонца с просьбой написать предисловие к «Дневнику Че Гевары», написанному им в горах Сьерра-Маэстра. Я согласился, но сказал, что мне потребуется восемь лет, чтобы написать толковое предисловие.

— Габо нервничает, а отражается все это на мне. В такие минуты я посылаю к нему ребят. — Теперь засмеялась Мерседес.

— Я уж подумывал было... один любезный испанский издатель прислал мне письмо, в котором говорилось, что он готов предоставить в мое полное распоряжение свое имение в Пальма-де-Майорка, на Балеарских островах, на любой срок... — Габриель смолк, все ждали продолжения.

Наступили сумерки, и в кустах сирени запел соловей. В соседнем дворе послышался какой-то хлопающий звук, и птица замолкла.

— Но потом оказалось, что эту любезность он готов оказать только в том случае, если я отдам ему мой следующий роман.

— Габо потом ответил этому издателю, что тот ошибся районом и что Гарсия Маркес не проститутка, — закончила Мерседес.

— Тот случай напомнил мне другой, когда одна старуха из Нью-Йорка прислала мне письмо, в котором расхваливала мои романы, а в конце предложила, если я захочу, прислать мне свое фото обнаженной натуры. Мерседес тут же разорвала это письмо на клочки.

Между тем в Барселоне Гарсия Маркес по-настоящему приступил к работе над романом «Осень патриарха», но вскоре, отложив рукопись, принялся за сочинение рассказов, которые затем вошли в сборник «Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабке».

Гарсия Маркес только что закончил разговор по телефону с Барранкильей, со своим другом Плинио Апулейо Мендосой. Была ночь, ему не писалось, и Габриель мысленно продолжил разговор.

— Конечно, я горжусь романом «Сто лет одиночества», но, карахо, он в корне изменил мою жизнь!

— Любопытно, но я заметил, что в интервью ты очень редко говоришь о романе «Сто лет одиночества», который критики находят непревзойденным. Ты в действительности так зол на него?

— Да, и очень. Он нарушил мою привычную жизнь. После его опубликования изменилось все!

— Почему?

— Да потому что слава искажает представление о действительности. Коньо, почти так же как власть. И представляет собой постоянную угрозу для личной жизни. К несчастью, в это никто не верит до тех пор, пока эта самая слава не обрушится на него самого.

— Возможно, успех, который тебе принес роман «Сто лет...», кажется тебе несправедливым по отношению к другим твоим произведениям?

— Роман «Осень патриарха», который я сейчас кропаю, в литературном плане будет сильнее «Ста лет...» и весомее. Правда, он об одиночестве во власти, а не об одиночестве в повседневной жизни. Роман «Сто лет...» написан просто, без затей, я бы сказал, — более поверхностно.

— Ты как будто презираешь этот роман?

— Нет, конечно, но сам факт того, что он написан с использованием всевозможных профессиональных трюков, вынуждает меня думать, что я могу писать лучше.

В те самые дни Габриель частенько вспоминал Альваро Мутиса, который был не просто другом — почти братом. Перед расставанием Мутис сказал Габриелю: не забывай, когда ты в Мексике устраивался на работу в женские журналы и хозяин пригласил тебя в бар, ты пришел первым и ушел последним, чтобы владелец журналов не увидел, что твои ботинки просят каши.

Счет в банке между тем рос неимоверно быстро, как термитник в тропическом лесу. О популярности и говорить не приходилось. Гарсия Маркес, Бог тому свидетель, сопротивлялся всей этой шумихе, как мог, но он и сам чувствовал, что бытие действительно определяет сознание. И с каждым месяцем сопротивляться становилось все труднее.

«Дорогой мой, не хочу пробудить в тебе зависть, но пишу тебе эту бумагу, проезжая Дижон. Через три часа я опущу это письмо в Лионе... Встреченные мною французы спустя двенадцать лет кажутся мне еще более говорливыми, чем прежде», — писал Габриель по пути из Парижа, куда он возил Мерседес, чтобы показать ей город.

— А ты знаешь, Марвель, он прав, — сказал Плинио жене. — Я завидую ему и этого не стесняюсь.

— Блаженны боги — им неведома зависть.

— Это не то чтобы зависть, а, скорее, желание быть с ним рядом, и вместе с тобой. Париж того стоит!

— И мы тоже обязательно съездим туда! Не сомневайся!

«Париж на сей раз был для меня, как заноза в пятке, — писал Габриель неделю спустя, уже из Барселоны. — Любопытно, но сейчас Париж показался мне абсолютно неинтересным, а такой, каким мы видели его тогда, теперь для нас невозможен — во-первых, потому, что нам не по двадцать лет, а во-вторых, потому, что и сам Париж уже не тот. Наше жилье, которое мы тогда считали поганым, было как-никак битком набито интересными людьми. Кроме всего прочего, по улицам сейчас ни пройти ни проехать, двадцать четыре часа в сутки все заполнено людьми и машинами, и никогда нет ни одного свободного места в кафе или в ресторане».

— Неужели он не хочет, чтобы мы приехали? — спросил Плинио.

— Время и деньги меняют людей. Но так не хочется, чтобы Габриель подтвердил это своим примером, — ответила Марвель.

— Мы приехали, когда на улицах еще была разобрана брусчатка — последствия майских событий³; французы вообще считают ее устаревшей. Шоферы такси, булочник, бакалейщик — все рассказывали нам в подробностях о том, как все было, но складывалось впечатление, что ничего серьезнее ругани не было.

— А брусчатка? Ведь это булыжники, которые летели в полицию, — сказал Плинио.

«Я заперся в голубятне Пауля, чтобы немного почитать и послушать музыку, но и там меня отыскали латиноамериканцы. Они выпили и слопали все, что было, перепачкали все, что могли, и все время пытались убедить меня в том, что мои романы великолепны».

— Я всегда считал, что латиноамериканцы едут в Париж скорее чтобы повеселиться, нежели грызть гранит науки.

«А я тут будто заново перечитал "Сто лет одиночества", только на французском языке, и нашел, что перевод сделан очень серьезно. В течение месяца я работал с переводчиком по четыре часа в день, пока не сумел убедить его, что он должен начисто переворошить свой родной язык, чтобы перевод получился в соответствии с оригиналом. Главным его аргументом было: "Старик, по-французски так не говорят". В конце концов все получилось, и мои варваризмы уместились в его языке, а поначалу они никак не укладывались у него в голове».

— Я всю жизнь знал, что Габо умеет добиваться своего.

«Мир для меня рухнул, когда я услышал о советском вторжении в Чехословакию. Но теперь думаю: нет худа без добра; я окончательно убедился, что мы живем между двумя империализмами, в равной степени жестокими и алчными. В каком-то смысле это освобождение сознания. Поразительно то, что по цинизму советские даже обскакали гринго».

— То же самое будет и с кубинцами Кастро... А сколько выдержишь ты, Габо? Ты ведь до мозга костей карибский житель, и Барранкилья нужна тебе, как кислород. Как ты обходишься без зноя ее улиц и дворов, где жизнь протекает, как вода в реке, тихо и спокойно, без водоворотов и волнений? Как ты обходишься без нашей музыки и буйства красок?

Прошел год. За время, проведенное в Барселоне и Париже, Гарсия Маркес сочинил девять рассказов, которые были объединены в сборник «Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабке». Но только в 1972 году в Мексике эту книгу выпустило в свет издательство «Гермес».

Толчком к созданию сборника послужило, как всегда, воспоминание о действительном событии; Гарсия Маркес уже знал тогда, что станет писателем, и этот случай настолько поразил его воображение, что многие годы воспоминание о нем не давало ему покоя. Впервые этот сюжет появился на страницах романа «Сто лет одиночества», затем он стал основой для киносценария и, наконец, обрел окончательную форму в повести о простодушной Эрендире.

Юный Габриель, возможно в Сукре, стал свидетелем того, как некая предприимчивая старуха — в повести это бабка Эрендиры — торговала одиннадцатилетней девочкой. Старуха переезжала на подводах из городка в городок, из селения в селение и нигде не задерживалась более трех дней. Она возила с собой шатровую палатку, музыкантов и запасы спиртного и еды. Любой посетитель передвижного кабачка за установленную плату мог делать с девочкой что хотел.

В тот год продвинулся и роман Гарсия Маркеса «Осень патриарха». По структуре и языку это произведение не имело прецедента не только во всей латиноамериканской литературе, но и среди того, что было написано самим автором. Главная тема — человек, обладающий неограниченной властью, его могущество и его одиночество. Она воплощена в анонимном, собирательном образе, в котором, однако, без труда можно узнать любого диктатора Латинской Америки. Роман «Осень патриарха», опубликованный в 1975 году, занял достойное место среди наиболее значительных произведений XX века, которые, начиная с романа испанца Валье Инклана «Тиран Бандерас», разрабатывали тему латиноамериканского диктатора, чья власть над своим народом была безграничной и тянулась десятилетиями.

— Почему ты писал «Осень патриарха» так долго? — спросил Плинио Мендоса своего друга.

— Потому что я сочинял этот роман, как пишут стихи, слово за словом. Поначалу бывали недели, когда мне удавалось написать только одну фразу.

— Как бы ты определил в одном слове тему этой книги?

— Это поэма об одиночестве во власти. 322

— В этой книге ты позволил себе полную свободу — ты вольно обращался с синтаксисом, с категорией времени, даже с географией, а кое-кто утверждает, что и с историей. Поговорим о синтаксисе. В книге есть длинные куски без знаков препинания, в которых переплетаются высказывания разных персонажей. Ведь это не случайно. Какова необходимость такого построения?

— Представь себе такую книгу с обычной линейной структурой: она была бы бесконечной и еще скучнее, чем есть. Спиральная структура помогает сжать время и рассказать гораздо больше, как бы заключить повествование в капсулу. С другой стороны, бесконечный монолог позволяет звучать другим голосам без идентификации героев, как и происходит в действительности со всей нашей карибской конспирацией, когда секреты во весь голос повторяют на всех углах. Из всех моих книг этот роман является наиболее экспериментальным и дорог мне как моя художественная авантюра.

— Так же свободно ты обращаешься и со временем.

— Абсолютно так же. Ты помнишь, там есть день, когда диктатор, проснувшись, видит, что все вокруг одеты в четырехугольные красные шапочки, какие носят лица духовного звания.

— И все в костюмах валета треф.

— Да, и все обменивают всё подряд — яйца игуаны, крокодиловые кожи, табак и шоколад — на красные четырехугольные шапочки. Диктатор открывает окно и видит в море военный линкор, оставленный моряками, и рядом три каравеллы Христофора Колумба. Как видишь, речь идет о двух разных исторических фактах — прибытии экспедиции Колумба и высадке американских морских пехотинцев, — которые я поместил рядом, не считаясь с исторической хронологией. Я сознательно позволил себе абсолютную свободу в употреблении времени.

— Точно также ты поступил с географией?

— В равной степени. Без сомнения, страна диктатора принадлежит к Карибскому региону. Но в романе испанские Карибы перемешаны с английскими. Тебе известно, что я изучил все Карибы, остров за островом, город за городом. И в книгу я поместил все. Прежде всего то, что было моим. Дом терпимости в Барранкилье, где я снимал комнату; Картахену времен моих школьных лет; портовые кабаки, куда я ходил в четыре утра, чтобы перекусить после работы в редакции; и даже баркасы с контрабандистами и проститутками, которые на рассвете отправлялись из Картахены на острова Аруба и Кюрасао. В романе есть улицы, похожие на Торговую улицу в Панаме, есть уголки старой Гаваны, Сан-Хуана или Гуайры. Там есть все, что я видел на любом из Антильских островов, английском или нидерландском.

— Ты утверждаешь, что эта книга — исповедь и что она основана на личном опыте. Однажды ты назвал ее зашифрованной биографией.

— Да, это моя исповедь. Я очень давно хотел ее написать, но раньше у меня не получалось.

— Это странно: говоря о диктаторе, ты утверждаешь, что опираешься на собственный опыт. Это материал для психоаналитика. Ты говорил однажды, что одиночество писателя схоже с одиночеством во власти. Возможно, ты имел в виду одиночество славы. Тебе не кажется, что твои достижения незаметно для тебя самого сделали тебя похожим на твоего патриарха?

— Я никогда не говорил, что одиночество во власти и одиночество писателя идентичны. Однажды я действительно сказал, что одиночество славы очень похоже на одиночество во власти. С другой стороны, я всегда утверждал, что ни в одной профессии не испытываешь такого одиночества, как в писательской, в том смысле, что в момент работы никто не может помочь писателю и никто не знает, что он собирается написать. Да! Ты поистине совершенно одинок перед чистым листом бумаги. Что же касается одиночества славы и одиночества во власти, тут много общего, нет никакого сомнения. Как сохранить власть и как защитить себя от славы — в конечном счете требует одной и той же стратегии.

В конце 1960-х годов книги Гарсия Маркеса продавались во всех магазинах Европы, Америки и Японии. Он не раз ловил себя на мысли, что сам очень изменился.

Летом, в августе 1969 года, Гарсия Маркес пригласил Плинио Мендосу провести лето вместе с семьями на небольшом острове рядом с Сицилией. Палермо, порт, не раз атакованный в XVI—XVII веках средиземноморскими пиратами, очень напоминал Картахену-де-Индиас, лакомый кусок для пиратов Атлантики. Пробыв несколько дней в Палермо, Гарсия Маркес отправился на почти необитаемый остров Пунта-Фрам, где снял коттедж на берегу моря. Пятачок песчаного пляжа был окружен скалами вулканического происхождения. В жарком воздухе пряно пахло йодом и цветами. Родриго и Гонсало, черные, как зулусы, не вылезали из воды. Взрослые, укрывшись в тени просторной террасы, слушали Глюка, Гайдна, Брамса, Шопена или читали. Отдохнув, они вернулись в Палермо, взяли напрокат большую, удобную машину и обследовали Сицилию. А затем объездили всю Италию.

Путешествовали, как хотели: в Неаполе прожили два дня, в Риме — десять, в Генуе — четыре, а в Венеции пробыли только три часа. Напугало невероятное количество туристов и голубей.

На подъезде к Парижу завернули в Совиньон, чтобы навестить Хулио Кортасара.

— Привет, Хроноп!⁴, — крикнул Габриель через чугунную ограду сада.

Высокий, стройный человек с окладистой черной бородой, в сандалиях на босу ногу, стоял около аргентинской жаровни, где на решетке жарились цыплята.

Узнав Гарсия Маркеса, хозяин крикнул кому-то по-французски, чтобы принесли еще цыплят, вытер руки и пошел встречать гостей к калитке, такой же массивной, как и ограда.

После сытного обеда с красным вином, состоявшего из цыплят, салатов, огромного количества сыров и разных сортов винограда, мужчины перешли в просторную библиотеку-кабинет с задернутыми шторами. Там они пили кубинский ром, курили кубинские сигары, слушали кубинские пластинки. Всего несколько дней назад Хулио Кортасар вернулся с Острова Свободы, где побывал впервые за десять лет после победы революции. Он показывал подаренные ему маракасы и на каждом выстукивал какую-нибудь незатейливую мелодию.

— Ну а что кроме этого ты вывез с Острова? — спросил Габриель.

Кортасар стал серьезным.

— Не так там все просто и радостно. Я не согласен с Варгасом Льосой, но впечатления у меня очень сложные.

— Например? — сказал Плинио Апулейо. — Мы с Габо были там в самом начале.

— Например, крестьянская проблема. В результате революции Кастро кубинский крестьянин получил землю. Но не прошло и трех лет, как крестьяне превратились в наиболее враждебный революции слой населения.

— Но почему? Это странно! — Габриель раскурил очередную сигару.

— Прежде всего потому, что революция крайне неумно организовала изъятие у крестьян продуктов его труда: нет обмена сельхозтоваров на промтовары и орудия труда. Надо было работать, а не выкрикивать лозунги. Оказалось, что этого не только недостаточно, это пошло во вред. У крестьянина гниют продукты его труда, а рынок как таковой отсутствует. Раньше сельхозпродукцию реализовывали частные фирмы, а теперь их нет. И цены, установленные революцией, крестьян не устраивают. Вот они и производят теперь только для собственного потребления.

— Как в Советском Союзе. Ленин дал землю крестьянам, но тут же стал обирать их до нитки. Вспыхнули восстания, — сказал Габриель.

— Ну, на Кубе до восстаний дело не дошло, кубинский крестьянин поступил умнее, он просто, как я уже говорил, стал производить только для личного потребления и на обмен с соседями. Бананов, авокадо, папайи на Кубе, если ты не гость революции, не найти.

— Земля что ли перестала родить? — усмехнулся Плинио.

— Мало того! Крестьяне перестали рубить сахарный тростник. Теперь на полях государственных хозяйств это делают рабочие и служащие городов. Мало того что в городе, таким образом, некому работать, городские рубят тростник плохо. На следующий год земля дает меньше урожая. Революция объясняет это то непогодой, то неурожаем, но дело в другом. Словом, кубинская революция живет за счет Советского Союза.

— Это к добру не приведет, — заметил Габриель.

— Габо, как я увидел на примере Кубы, на одной ненависти к буржуазии далеко не уедешь. Ненависть порождает революцию, а что дальше? На Кубе сегодня явно не хватает Маркса.

— Но, надеюсь, не того, которого пропагандируют там советские дипломаты, специалисты и военные. Когда я был в СССР, то понял: советские, кроме «Капитала» Маркса, который на самом деле им глубоко чужд и которого они толком не понимают, других аргументов не знают. — Габриель закашлялся. — Маркс говорил о социальной революции, о социализме. Меня это тоже очень волнует, но я в своих книгах вскрываю недостатки и язвы того общества, которое знаю, а эту тему я боюсь трогать.

— Меня тоже волнует поиск новых форм бытия, возможность создания иного общества и формирования иного человека, свободного от пороков человека современного. К сожалению, на Кубе, друзья, я этого не увидел. — Хулио снова наполнил рюмки гостей.

— Но там многие выходцы из народа учатся в СССР, в странах соцлагеря, получают образование, — заметил Плинио.

— Образованных людей там много, но они не умеют мыслить свободно, и экономика там не работает. Образование еще не интеллект. Кубинская революция, к сожалению, этого не понимает. Я участвовал в работе одного круглого стола. Выступило восемь человек, четверо говорили свободно и легко, а четверо читали по бумаге, сухо и академично. Оказалось, те, кто говорил толково и легко, получили образование еще до революции.

— А что ты думаешь о случае с поэтом Эберто Падильей? — спросил Габриель.

— Плачевный случай, Габо! Честный интеллигент даже не возмутился, а просто хотел обратить внимание Кастро на то, кто в действительности управляет революцией, на то, что кубинская революция, которая вызывала у стольких людей в Латинской Америке большие надежды, совершает те же самые ошибки, что и компартия в СССР. А именно — уничтожает настоящую интеллигенцию. Падилью арестовали, бросили в тюрьму за свободное выражение мыслей, затравили, заставили оговорить себя. Я бы на его месте вообще покончил с собой.

— Так, собственно, и поступил Хорхе Масетти, — сказал Плинио. — Его интеллигентность и готовность отдать жизнь за счастье народа пришлись революции не ко двору, и он уехал в аргентинскую сельву делать там революцию, то есть на верную смерть.

— То же самое произошло еще с одним моим земляком.

— С Че Геварой, — договорил Габриель.

В конце сентября они вернулись в просторную, уютную квартиру в Париже, хотя постоянный дом семьи Маркесов находился в те годы в Барселоне.

— Послушай, Габо, ведь Мерседес чертовски привлекательна и, должно быть, сексуальна. А ты весь извертелся, глядя на баб, пока мы шли от метро. — Плинио искренне изумлялся, хотя ему было приятно, что на улице многие узнавали Габриеля и с уважением здоровались.

— Вот погоди, когда тебе стукнет сорок, тебе тоже все женщины будут казаться красивыми, а тут одни мини-юбки и сплошной секс в глазах и в походке.

«У него была светлая, просторная, но тихая квартира на бульваре Монпарнас. Стены были выкрашены в светлые тона, повсюду чувствовались достаток и вкус: английские кожаные кресла, гравюры знаменитого Вильфредо Лама, шикарный стереопроигрыватель, а в библиотеке всегда свежие желтые розы в хрустальной вазе.

Они приносят удачу, Плинио.

Ему, как хорошему вину и старому вязу, годы пошли только на пользу. Легкое серебро в бакенбардах говорит о зрелости, и личной, и профессиональной. Он спокойно смотрит в будущее и не опасается превратностей судьбы, исчезла неуверенность, которая так мешала ему в былые годы. Он носит дорогие костюмы, хотя и не соблюдает этикет.

Он выглядит человеком, защищенным от жизненных неприятностей.

Теперь в его зодиакальном знаке преобладает Земля, а не Вода. Чувство реальности решительно взяло верх над Рыбами, которые представляют собой знак деликатный, неуверенный, склонный к бегству от действительности, знак его видений и тех предвестий, которые ранее вызывали в нем дрожь.

Теперь он бонвиван, и его интересуют вещи, на которые он раньше не обращал внимания, теперь они важны для него, даже необходимы, а раньше он жертвовал ими ради своего писательского призвания.

Теперь, кажется, он лучше, чем раньше, чувствует музыку, разбирается в хорошей живописи, ценит красивых женщин и понимает толк в отелях, шелковых рубашках, винах, устрицах под острым индийским соусом, в черной и красной икре и ловко ориентируется в бесконечном количестве сортов сыра.

Его новые знакомства — сплошь известные люди: общественные деятели, кинорежиссеры, артисты или просто богачи, которые позволяют себе роскошь иметь в друзьях знаменитость, так же как они приобретают каракулевую шубу.

Однако он не теряет из виду своих старых друзей, товарищей прежних лет, которые делили с ним когда-то трудности жизни и дешевое вино. Он всегда находит время, чтобы повидаться с ними.

Теперь именно он расплачивается по счетам.

— Шампанского? — спрашивает он и делает это не из хвастовства и не потому, что имеет непреодолимую слабость к «Вдове Клико» (или, скорее, к «Дом Периньон»).

— Я родом из Тунха, извини за напоминание о затерянном в Андах городке холодных ветров, где я родился. У тех, кто родом из Тунха, шампанское вызывает головную боль.

Гарсия Маркес понял, что хотел сказать его друг, и ответил:

— Всему, что у меня есть, я обязан роману «Сто лет одиночества» (20, 21).

Из Барселоны Кармен Балсельс прислала гранки второго тиража французского издания романа «Недобрый час». Гарсия Маркес решил, не теряя времени, прочесть гранки и самому отнести их в парижское издательство, и потому он отправил жену с детьми в Барселону, а сам остался в Париже вместе с Плинио.

— Знаешь, Габо, у меня из головы не идет то, что сказал Кортасар в связи с Че Геварой. — Плинио выключил телевизор; они слушали последние известия.

— Он имел в виду свое личное восприятие, — ответил Габриель. — Конечно, Че — фигура необычайно привлекательная, и жаль, что он погиб.

— Не пугайся того, что я тебе сейчас скажу. Мне кажется, революционеры вроде него всегда обречены.

Гарсия Маркес насторожился и приготовился слушать.

— О присутствующих я не говорю! И потом, в каждом правиле есть исключения. Кортасар прав, когда утверждает, что Че на бильярдном столе кубинской революции оказался шаром большего, чем нужно, размера. Ведь известно, что его разлад с Фиделем возник на политической почве, и сначала Че отправился в Конго. На верную смерть. Но он не так глуп, чтобы устраивать революцию на голом месте. И с кем? С народом, который совершенно не был к этому готов. И вообще не знал, что это такое. У Че просто не было другого выхода. Он был не согласен с Фиделем. Что ему было делать?

— А вот интересно! Действительно ли Че из Конго вывезла советская подлодка? — Видно было, что эта тема живо волнует Габриеля.

— Посидел затворником на даче под Гаваной и придумал отправиться в Боливию. Знал, что там умрет, но зато станет знаменем революции. Исключительный человек!

— Вот что меня смущает: разве разумно было посылать Режи Дебре⁵ туда, где в горах Боливии Че скрывался со своим партизанским отрядом?

— Не только Дебре, но и разведчицу Таню. Оба фигуранта были известны ЦРУ, как мы с тобой нашим женам! Их выследили, а они привели к лагерю Че. Точное место определили американские самолеты-разведчики. Партизаны курили. Самолеты зафиксировали дым.

— Настоящий роман! Но не для меня. Я в этом не участвовал.

— Кстати, о романе. Ты здесь работал над «Осенью патриарха»? А почему стол завален книгами Рубена Дарио?

— Ты же знаешь, я люблю этого поэта.

— Но я не видел стихов. Только прозу. Помогает, как в свое время Плутарх. Ну ладно. Извини, что лезу в твою «кухню».

Дассо Сальдивар считает, что в романе «Осень патриарха» можно обнаружить более двадцати пяти ситуаций, заимствованных у Дарио или похожих на них. «Таким образом, присутствие в романе "Осень патриарха" личности и творчества Рубена Дарио лишний раз подтверждает слова Гарсия Маркеса, что из всего им написанного именно этот роман содержит в себе наибольшее количество автобиографических моментов» (28, 490).

Есть в этом романе и влияние Фолкнера. Дом терпимости, описанный в романе, словно скопирован с того самого «Небоскреба», в котором писатель жил в Барранкилье. А теперь вспомним интервью Уильяма Фолкнера, которое он дал в начале 1956 года французскому журналу «Пари ревю». Автор романов «Сарторис» и «Свет в августе» признался, что лучше всего ему работается в доме терпимости, потому что по утрам там царит тишина и покой и работа идет особенно плодотворно, а по ночам там всегда праздник, вино и люди, с которыми бывает очень интересно поговорить. В беседе с Плинио А. Мендосой «Встреча двух товарищей», опубликованной в парижском журнале «Либерасьон» в 1972 году, Гарсия Маркес отмечает, что «интервью Фолкнера в "Пари ревю" было напечатано, когда я жил в Барранкилье и как раз в доме терпимости». В действительности это было не так, поскольку в начале 1956 года Гарсия Маркес уже жил в Париже.

Еще один характерный пример того, что Гарсия Маркес не слишком точен, когда речь идет о его биографии, — будь то время или место событий.

Зато он необыкновенно точен в деталях, если говорить о его произведениях. Точен и наблюдателей. Когда-то в Москве, в Мавзолее, его поразили маленькие, «немужские» руки Сталина. Руки патриарха списаны с них.

В середине октября 1969 года Гарсия Маркес и Мендоса вернулись в Барселону. Плинио ждало письмо от его жены Марвель; несколько месяцев назад она ушла от Плинио, а теперь просила встретить ее в аэропорту «Орли».

Плинио, который все еще любил ее, тут же улетел в Париж. Гарсия Маркес дал ему ключи от своей квартиры.

— Габо, ты меня слышишь? Я не знаю, что делать! — Плинио был взволнован. — В Париж прилетела другая Марвель. Коротко подстрижена, в вызывающей мини-юбке, ярая феминистка, готовая перевернуть мир!

— А разве это плохо? Особенно насчет мира...

— Не шути! Она категорически заявила, что в Барранкилью больше не вернется. Остается в Париже! Я не знаю, какая муха ее укусила.

— Но ты же ее любишь.

— При чем тут любовь! Я ее боюсь! Вошла в первый попавшийся магазин и купила прозрачную блузку. И тут же надела ее, без лифчика! Когда я заикнулся насчет ее вида, она только коротко бросила: «Какой ты, однако, пуританин!» Она сошла с ума! Окончательно и бесповоротно!

— Послушай, позвони мне завтра, в это же время, — сказал Габриель и повесил трубку. Плинио не обиделся, он знал своего друга: тот никогда не торопился давать совет, ему всегда надо было немного подумать. Как генералу перед сражением.

На следующий день Плинио снова позвонил Габриелю.

— Записывай адрес, — решительно сказал Габриель. — Бульвар Пастера, восемьдесят. Отличный психоаналитик. Испанец. Но главное — это не Марвель, а ты должен сходить к нему.

— Я? — Плинио чуть не выронил трубку.

— Да, ты! Уверен, карахо, что в помощи нуждаешься именно ты.

— Перестань! По-твоему, это я сумасшедший?

— Чтобы помочь ей, ты вначале должен помочь себе.

— Я никогда в глаза не видел ни одного живого психоаналитика. Что это за дела вообще? Откровенничать с чужим человеком! Что я там буду делать, карахо? Постороннему рассказывать такое!

— Послушайся моего совета! Я тебе дело говорю. Сходи к нему!

— Но она хочет работать натурщицей! Ты представляешь себе? И это в Париже! Разве она не чокнутая? Когда я объяснил ей, как это все называется, она сказала: «Тогда пойду в судомойки». Этого только не хватало!

— Она может заниматься бэбиситингом. В Париже многие студентки так подрабатывают. Всякая работа сгодится, — заметил Габриель. — И не изображай ты из себя латиноамериканского буржуа, тоже мне мачист нашелся. Сходи к психоаналитику. И все станет на свои места.

Плинио послушался совета Габо, и все действительно постепенно утряслось. Марвель и Плинио остались жить и работать в Париже. Марвель не захотела поселиться в квартире Габо, и, после того как оба нашли работу, они сняли маленькую комнатку.

Кармен Балсельс, чувствуя, что на ее подопечного пал крупный выигрыш в лотерее жизни, старалась выжать из ситуации все, что было возможно, часто не обращая внимания на протесты Габриеля. С ее «легкой руки» рецензии, отзывы, статьи шли непрерывным потоком, и не только в Испании, а многочисленным интервью с писателем, которые она организовывала, и вовсе не было конца. Писатель порой сердился на нее, но в целом был доволен своим агентом.

В марте 1970 года Балсельс договорилась с барселонским издательством «Тускетс» и выпустила отдельной книжечкой репортаж Гарсия Маркеса «Рассказ не утонувшего в открытом море», который пятнадцать лет назад имел шумный успех в Колумбии. Эта журналистская работа очень скоро стала наиболее читаемым произведением Гарсия Маркеса. За последующие двадцать пять лет эта книжка была издана во многих странах мира общим тиражом в десять миллионов экземпляров.

Однажды летом того же года после очередного выговора Гарсия Маркеса, который, несмотря на предварительную договоренность Балсельс, отказался давать интервью корреспонденту ведущего канала французского телевидения, предприимчивый лит-агент придумала очередной удачный ход.

Приблизительно в это время в Барселону переехал на жительство Варгас Льоса с семьей. Они поселились совсем рядом с домом Гарсия Маркеса. Кармен подала идею Марио, и тот с радостью согласился написать книгу о Гарсия Маркесе.

— Послушай, Габо, ты сердишься на Кармен, а она по кирпичикам строит для тебя Нобелевскую премию. — Марио и Габриель качались в мексиканских гамаках желтого цвета в саду у Гарсия Маркеса.

— Да брось ты! Мне этой премии не видать как своих ушей. Она что, и вправду на это надеется?

— Книга о тебе заставит их там, в Стокгольме, задуматься. Зернышко за зернышком курочка зоб набивает. У Кармен мало что срывается, если уж она что задумает. Разве не говорят: «Кто не желает победы, уже побежден»? А я почему стараюсь? Потому что ты мне друг. А теперь и родня. За последние полгода я переворошил кучу материала. Каждую неделю Балсельс подбрасывает новый. Ни строчки для себя не написал.

— Карахо, Марио, дорогой, я искренне тебе благодарен.

— Кстати, Габо, я переписал большую часть первой главы. И теперь она называется «Роман и его демоны». Она у меня с собой, я хочу тебе ее почитать. — Марио вылез из гамака, взял папку, которая лежала на столе, открыл и начал читать.

— Писать романы — значит бунтовать против действительности, против самого Господа Бога и его творения, которое есть реальная жизнь. Это попытка исправить, изменить или упразднить существующую реальность, заменить ее реальностью вымышленной, которую создает автор.

— Ну, так!

— Он диссидент: он создает иллюзорную жизнь, порождает мир из слов, поскольку не принимает мир реальный. Природа писательской сущности — это неудовлетворенность окружающей жизнью; каждый роман есть скрытое богоборчество, символическое уничтожение действительности.

— Точно! Причины этого бунта, источники потребности писать могут быть разные, но природа их едина — неудовлетворенность окружающим миром.

В этот момент в соседнем дворе прозвучал выстрел, и Габриель умолк.

— Были ли его родители с ним чересчур снисходительны или слишком строги, познал ли он любовь слишком рано или слишком поздно, а возможно, и совсем не познал, обходилась ли с ним жизнь очень хорошо или очень плохо, был ли он слабым человеком или волевым, добродетельным или эгоистичным. — Марио продолжал читать, словно не слышал выстрела. — В какой-то момент этот человек — мужчина или женщина — чувствует, что он не может принять жизнь такой, какой ее принимают общество, время, семья, и вступает в разногласие с миром.

— У тебя выходит, что виноват писатель, а не жизнь, его окружающая.

— Слушай дальше! Он стремится уничтожить существующую действительность, вызвать ее распад, заменить ее другой, созданной из слов. В этом смысле все писатели — бунтари.

— Все так, но ты покажешь мне всю работу, прежде чем отдашь ее в набор. Ладно? Что касается родителей, любви и всего прочего, ты, конечно, прав. Меня всегда удивляет, когда говорят, что раньше жизнь была лучше. Но ведь и раньше были писатели, которые бунтовали.

— Но таких выдумщиков, как ты, всегда было мало.

— Хочешь сказать, я врун. «В словах вруна даже правда не красна», — учил меня мой любимый дед.

— Да что ты, Габо? Я даже не согласен с теми, кто называет тебя «умственным фокусником». Взять хотя бы один твой рассказ — реальную историю о потерпевшем кораблекрушение, — ведь это жизнь без прикрас, а у него за год три тиража.

— Написал, как умел. А «Осень патриарха» тебе что, не понравилась?

— Очень понравилась! И ты прав, ты должен писать, как тебе пишется.

— Жизнь у нас только одна, и другой не будет!

Книга Марио Варгаса Льосы «Габриель Гарсия Маркес. История одного богоубийства», которая вышла весной 1971 года, вызвала повышенный интерес, особенно среди критиков и преподавателей литературы. Перуанский писатель посвятил ее жене Кристине и их общему с Гарсия Маркесом другу Хосе Эмилио Пачеко⁶.

Варгас Льоса назвал свою работу очерком, хотя это был очерк объемом в шестьсот шестьдесят семь книжных страниц. Книга состоит из двух частей: «Действительность реальная» и «Действительность вымышленная», а также библиографии; она содержит краткую биографию Гарсия Маркеса и глубокий фундаментальный анализ всех его произведений, написанных до 1971 года. В библиографии кроме произведений Гарсия Маркеса перечислены его интервью, выступления, а также книги и статьи о нем.

На сегодня из всего, что написано о Габриеле Гарсия Маркесе, эта книга Варгаса Льосы представляет собой наиболее серьезный литературный анализ произведений колумбийского писателя, а книга Дассо Сальдивара содержит наиболее капитальные сведения биографического характера.

— Ну что, старик, ты доволен? — улыбаясь, спросил Варгас Льоса. — Это еще не Нобелевская премия, но надо отметить!

— Коньо, я с грехом пополам закончил третий курс университета, а тут тебе звание доктора за научные заслуги, без защиты диссертации.

— Колумбийский университет в Нью-Йорке — это вещь! А ты сердишься на нас с Кармен.

— Кто тебе сказал? — На лице Габриеля появилось выражение испуга, хорошо знакомое его друзьям в прежние времена. — Я знаю, если б ты не сочинил обо мне такую классную книгу, никто бы и пальцем не шевельнул. Мы с тобой это отметим.

— Габо, ты растешь на глазах!

— Река шумит, камни гонит! Если и дальше так пойдет, глядишь, и я поверю, что вы с Кармен и прочими моими друзьями сделаете из меня лауреата Нобелевской премии.

Плинио Мендоса часто навещал своего друга в Барселоне и останавливался у него в доме на улице Капоната. Дом был большой, со служанками и сторожем-садовником, бывшим футболистом сборной Каталонии. В тишине этого дома рядом с писателем жила и его Слава. Чтобы она особенно ему не докучала, Гарсия Маркес установил строгий распорядок, в соответствии с которым до трех часов дня его никто не должен был беспокоить — он принадлежал только самому себе и пишущей машинке. В середине 1970 года писатель успешно работал над очередной версией «Осени патриарха».

После изысканного обеда, приготовленного искусной кухаркой, он обычно переходил в просторную гостиную с английской кожаной мебелью и дорогими картинами и слушал классическую музыку или популярных тогда «Битлз», а иногда мансанеро и вальенаты родной Колумбии. У него был великолепный стереокомбайн, и еще он любил наблюдать из окна гостиной, как садовник срезает желтые розы, чтобы к пяти вечера заменить во всех комнатах вчерашние цветы.

К этому часу садовник-консьерж переодевался в униформу, чтобы встречать новых друзей писателя, которыми Гарсия Маркес, как модный литератор, обзавелся очень скоро.

«Хорошо известно, что преуспевающая каталонская буржуазия наложила на Барселону свой отпечаток. Весь город дышит их цепким коммерческим практицизмом и дымом их сигар.

Барселона — царство предприимчивых и активных людей, одетых в отлично сшитые костюмы, посещающих дорогие рестораны, кабинеты банковских воротил и концертные залы, где выступают "звезды". Их часто можно встретить на шикарных пляжах Коста-Бравы, где они любуются голубой далью моря или купаются около своих белоснежных яхт, ни на минуту не переставая думать о новых выгодных сделках.

... Эти люди очень мало похожи на писателей, таких, как, например, Хуан Гойтисоло, которые живут в Париже, ездят на метро, одеваются как придется, смешиваются с толпой и с удовольствием беседуют с теми, кто гуляет по бульварам или сидит в каком-нибудь кафе. Такие, как он, живут в маленьких комнатках, где нет ничего, кроме стола и толстой тетради, в которой они, по вдохновению или в силу привычки, пишут рассказы, повести и романы. Они слишком заняты, чтобы красоваться в модных местах, и слишком безразличны к условностям, чтобы носить дорогую одежду.

Париж — это Париж, а Барселона — это Барселона.

Барселона не годится для писателей, которые только начинают оттачивать свое перо; там они подвергают себя риску быть раздавленными, в лучшем случае они получат работу корректора, будут вычитывать гранки или станут переводчиками. Виною тому издатели, которые не принимают к рассмотрению прекрасные рукописи только потому, что авторы их неизвестны.

Зато для писателя с именем Барселона — идеальное место: мало того что она является столицей издательского испаноязычного мира и полна разнокалиберных интеллектуалов и художников всех мастей, сверкающих, как морская пена, — именитого там везде приглашают, окружают вниманием, обслуживают по высшему классу, рекомендуя, если у него есть желание, рестораны, где подают лучших устриц и иные искусно приготовленные дары моря, лучшую испанскую ветчину и самое выдержанное вино; ателье, где на заказ шьют отличные рубашки и пиджаки из замши и кашемира; ночные клубы, где показывают наиболее откровенный стриптиз, и лучший дом терпимости на улице Рамбла с юными девочками и мальчиками.

...По тому, как его новые друзья рассаживались вокруг знаменитого писателя, как вдруг начинали расхваливать какую-нибудь вещицу или одежду, недавно им купленную, и как громко хохотали над плоскими шутками, иной раз срывавшимися с его языка, я начинал ощущать, что окружавшая его атмосфера, прежде мне незнакомая, полна той тонкой придворной лести, какой в свое время были окружены монархи Версаля. Кинозвезды и режиссеры, оперные певицы и певцы, театральные светила, торговые дельцы, бизнесмены, издатели всех мастей, высшие правительственные чиновники — вот те люди, которые теперь окружали писателя» (20, 174—176).

Так свидетельствовал ближайший друг писателя Плинио Апулейо Мендоса, которому Габо не уставал повторять, что всем этим он обязан роману «Сто лет одиночества».

Таков краткий рассказ о жизни и творчестве Габриеля Гарсия Маркеса, о его деятельности и друзьях и о том, как было создано одно из самых необычных произведений литературы XX века — роман «Сто лет одиночества».

Примечания

1. «Amadis de Gaula» — рыцарский роман XIV века. Амадис — идеализированный образ рыцаря.

2. Переводчик — предатель (ит.).

3. Студенческие волнения в мае 1968 года.

4. Персонаж Кортасара, придуманный автором.

5. Дебре Жюль Режи (р. 1940) — писатель, философ левого направления.

6. Пачеко Хосе Эмилио (р. 1939) — мексиканский поэт и писатель.