В каком году меня знакомили с Маркесом первые два раза, я не помню. Помню только, что я протягивал ему руку, он вежливо улыбался, я называл свое имя, смотрел на него, понимая — знакомство мимолетное, развития не будет. На третий раз получилось иначе.

Мы с Геннадием Бочаровым, для друзей просто Гек, обедали в ресторане высотной гостиницы «Гавана Либре» на самом последнем, 25-м, этаже. Гек смотрел на океан, а я, как знающий испанский язык, естественно, занимался меню и беседой с мэтром о том, что кубинцы после революции не растеряли ничего из былого дореволюционного обслуживания пятизвездочного отеля.

За соседним столиком, лицом ко мне, сидел мой давний приятель из Колумбии, известный в Латинской Америке бард и поэт. Он оживленно обсуждал что-то с сидящим ко мне спиной человеком. Поймав мой взгляд, колумбиец поднялся и подошел к нашему столику.

— Я сижу с Маркесом, хочешь познакомлю? — спросил он.

— Меня знакомили с ним дважды, — сказал я.

Он смотрел на меня как сквозь стекло.

— Я тебя представлю, Габо относится к нам с уважением, — сказал колумбиец. Он хотел сделать для меня что-то полезное в ответ на мои прошлые заботы о нем и его товарищах. И когда он сказал «к нам», это означало к компартии.

— Ладно, попробуем еще раз, — сказал я.

Так начались наши беседы с Маркесом. Мы боялись записывать при нем — вдруг он будет против публикации этих разговоров. Но после первой, и второй, и третьей встречи за столиком в ресторане мы мчались в свой номер гостиницы и записывали почти двухчасовые разговоры, стараясь не пропустить ни одного слова. Каждый писал отдельно, и потом мы проверяли, так ли понял мой перевод Гек, все ли запомнили... Эти необыкновенно интересные и напряженные встречи происходили без обычной для журналиста в таких случаях подготовки, и каждая из них, мы это знали, могла быть последней. Маркес ждал, когда с ним сможет встретиться Фидель Кастро. Габриель хотел улететь в Мексику, как только эта встреча состоится. Нам везло. Фидель был занят, и встреча откладывалась со дня на день. Когда мы прощались с Маркесом в третий раз, он строго спросил: не собираетесь ли вы, ребята, что-то написать об этих разговорах? У меня екнуло сердце. Вдруг он скажет: ничего не пишите, поговорили, и ладно... Я перевел вопрос Маркеса Геку, и тот, как мне показалось, нахально ответил: не считаете же вы, маэстро, нас такими наивными... Маркес засмеялся, он вообще быстро переходит от полной серьезности к веселью и смеху, и сказал: я запрещаю вам писать только то, о чем мы не говорили.

А говорили мы о многом. Мы впервые, по крайней мере у нас в Союзе, опубликовали то, что сказал Маркес о своей семье: жене и сыновьях, о матери, об отношении к славе. В общем, из нашего материала можно было хоть что-то узнать о Маркесе как человеке. Бочаров, влюбленный в Хемингуэя, пытался выяснить, что Маркес думает о его жесткой, скупой и выразительной фразе, о Хэме как о романисте, о его отношении к любви. В газетном материале мы не могли написать все, что было в блокнотах. Вот один из пропущенных тогда моментов.

Мы сказали: Хемингуэй говорил, что если ты пишешь роман и одновременно влюблен в женщину, то лучшее ты отдашь ей. А что вы думаете по этому поводу? Маркес задумался на мгновение. «Сначала нужно решить проблему любви, а потом писать», — сказал он.

Мне, занятому, по существу, синхронным переводом, было не до вопросов. Однако один аспект творчества Маркеса меня интересовал чрезвычайно. Дело в том, что незадолго до встреч с Маркесом я был в Бразилии и там видел сатирический фильм «Макунаима». Мне показалось, что в этом фильме и в романе «Сто лет одиночества» был использован тот же прием совмещения толщи веков истории человечества с помощью превращения легенд и сказок в реальность. Маркесу, долгое время писавшему для газет и журналов, обращать сказки и поверья в реальную жизнь помогают репортерские детали. То есть прием, известный литературоведам как магический реализм.

В «Макунаиме» негритянская семья крестьян, гонимая голодом и засухой, идет в большой город. Неожиданно из потрескавшейся от солнца земли начинает бить фонтан. Все бросаются к воде. Но успевает к нему только младший сын. Омытый водой, он превращается в прекрасного белого принца — «принчипе линду». Остальные не успевают. Вода в волшебном фонтане кончается. Попытки вываляться в оставшейся луже ни к чему не приводят, и остальные члены семьи остаются черными. С этого момента жизнь каждого из них идет в своем временн ,ом измерении.

У Маркеса в романе эффект доверия к волшебству всеобщего беспамятства происходит за счет таких деталей, как бумажки с надписями «это корова», взлет на небо происходит на «белых перкалевых простынях»...

Мы спрашивали Маркеса о возможном влиянии на его творчество европейской и мировой литературы. Он отвечал, что часто читал авторов, которые, по утверждению критиков, оказали на него влияние только после того, как узнавал об этом от самих критиков. С «Макунаимой» он согласился.

— До фильма был роман с тем же названием, — сказал он сухо, и больше мы не возвращались к этому вопросу.

Вскоре Маркес покинул Кубу.

Разлетелись из Гаваны приезжавшие готовить материалы к Фестивалю молодежи журналисты, и я остался один собкорствовать. Встречи с Маркесом продолжались. Он прилетал сюда для встречи с Фиделем и Раулем Кастро, с которыми его связывала дружба со времен первых дней после победы революции, и для подготовки книги о Кубе. Однажды за чашкой кофе в кругу кубинских журналистов я сказал ему, что буду в Мексике в ближайшее время. Мне предстояло писать о международном общественном суде над чилийской хунтой. Габриель живо откликнулся. «Обязательно приезжай ко мне в гости, — сказал он и сам написал телефон и адрес. — Посмотришь, как я живу, у меня там дом».

Через некоторое время я действительно оказался в Мехико. В разговоре с мексиканскими друзьями упомянул о приглашении Маркеса.

— Ерунда, ничего не выйдет, — сказали они, — обычная латиноамериканская вежливость. Да знаешь ли ты, сколько у маэстро секретарей? Через них не пробиться...

Я поверил и не стал звонить. Мало ли что говорят большие писатели за чашкой кофе! В Гаване по возвращении из Мексики первое, чем поинтересовались кубинцы, как меня принял Маркес. Я легкомысленно сообщил, что не решился ему звонить. А через две недели мне пришлось пожалеть об этом легкомыслии. Я столкнулся с Маркесом в окружении кубинцев в холле гостиницы «Ривьера».

— Габо, — весело загорланили они, показывая на меня пальцами, — Владимир был в Мехико, тебе даже не позвонил.

Маркес неожиданно для меня принял это сообщение очень серьезно. Он отвел меня в сторону.

— Известность, вопреки ожидаемому, сокращает круг общения, — сказал он и, поймав тень недоумения на моем лице, пояснил: — Я хочу встречаться с людьми, с которыми мне интересно, а не со всеми, кто хочет меня видеть. Если ты будешь в Мексике и не придешь ко мне в гости — я тебя больше не знаю.

Он повернулся и ушел. Я это видел, он был искренне расстроен.

Конечно, в следующую командировку в Мексику я позвонил Габриелю. Множеством секретарей, о которых говорили мексиканцы, оказался старший сын Маркеса. Он спросил, кто и по какому поводу хочет встретиться с Маркесом, спросил номер моего телефона и сказал, что мне перезвонят. Габриель перезвонил минут через пять, и мы договорились о времени визита.

«Сто лет одиночества», пятый роман, принесший ему мировую славу, был написан колумбийцем Маркесом в Мексике. Но не в этом доме, конечно. Габриель и его жена Мерседес не имели даже вида на жительство, и мытарства их закончились с выходом этой книги, всемирной известностью и знакомством с президентом Мексики. Но не о ней собирался я говорить с Габриелем в этот раз, а об «Осени патриарха».

«На исходе недели грифы проникли на балконы президентского дворца, расклевали проволочные сетки ограждения окон и всколыхнули крыльями остановившееся внутри дворца время, а в понедельник город проснулся от многовековой летаргии великого мертвеца и прогнившего величия, разбуженный теплым и нежным бризом».

Это первая и самая короткая фраза романа. Остальные тянутся почти на две страницы. А в переводе на русский эта фраза, которую Маркес, пишущий трудно, по его собственному признанию, полстраницы в день, переведена подряд на полторы книжной страницы. Именно этот роман, появление которого считалось невозможным после блеска «Ста лет одиночества», как мне казалось, подтвердил право писателя на звание первооткрывателя нового этапа в развитии этого жанра.

Я был у дома № 144 минут за пять до назначенного времени, достаточного для того, чтобы рассмотреть и сфотографировать улицу, красивый высокий каменный забор и ворота с номером дома и символическим названием Калье дель Фуэго — улица Огня.

Ворота открыла служанка. Она провела меня в гостиную. А вышедший навстречу Маркес провел меня через широкий двор с двухколесной деревянной тележкой начала века, выставленной в качестве украшения, к одноэтажному каменному дому, бывшему, как он сказал, «сараю», а ныне кабинету писателя.

В «сарае» было тепло, горел камин, за письменным столом на книжных полках разместился музыкальный центр. Габриель сказал, что любит работать под инструментальную музыку. Потом мы говорили об «Осени патриарха». Я сказал то, что думаю об этом романе, что его трудно читать даже по-русски, сказал о первой неудачно переведенной фразе.

— Если бы ты знал, чего она мне стоила, — грустно сказал он. — А что касается трудности в чтении, то еще труднее было его написать.

Он достал с полки экземпляр книги «Осень патриарха» и написал: «Владимиру, в его, его доме в Мексике, со всей любовью, ГАБРИ». Он так и написал заглавными буквами.

После визита в его дом в Мехико я встречался с Маркесом на Кубе, в Никарагуа, он прилетал туда на первую годовщину победы сандинистов, и в Москве. Эту встречу подробно описал в прошлом году Геннадий Бочаров в «Известиях» в очерке «С Маркесом — на 16-й этаж». Нет смысла пересказывать ее. Но один момент этой встречи никто не мог уловить, поскольку переводил все разговоры я.

Габриель и Мерседес в Москве устали от протокола официальных приемов и попросили меня устроить неформальную встречу с друзьями.

— И чтобы была гитара, — сказал Маркес.

Решили устроить ужин у Бочаровых. На ужин, оставив сыновей в Большом театре, Габриель и Мерседес, это его слово, «удрали» со спектакля. Я их забрал от гостиницы «Россия», и мы поехали на Алтуфьевское шоссе.

На ужин собралось, наверное, человек восемь друзей дома. Ужин был отменный. Потом начались веселые разговоры, анекдоты, шутки, расспросы... И вдруг Ярослав Голованов достал из-под стола одну книгу «Сто лет одиночества» и попросил автограф для его друга, который не мог прийти на встречу. Габриель насторожился, но подписал. Слава достал из-под стола еще одну книгу. Снова просьба подписать. Потом еще одну. Маркес был вне себя, но виду не подал. Последней Слава попросил подписать книгу ему и его жене, сидевшей по правую руку от Габриеля. Тот внимательно посмотрел на одного и другого супруга. Раскрыл книгу, прочертил пунктирную линию сверху вниз посреди страницы. Нарисовал внизу ножницы, спросил, как зовут того и другого, и написал: «Разрезать здесь в случае развода».

Надпись он сопроводил историей.

— Самый первый экземпляр «Ста лет одиночества» я подарил моим друзьям, в доме которых мы жили, поскольку денег на найм квартиры у нас с Мерседес не было. Вот теперь эти состоятельные люди развелись. И единственным спорным вопросом оказалось владение этим экземпляром книги. До сих пор судятся, — закончил он.

Через некоторое время Ярослав и его жена разошлись. Я часто думаю, вспоминая этот эпизод: у Маркеса такой острый глаз, что он заметил намечавшийся раздор в семье, или это опять брухерия, ведьмацкая сила гремучей смеси латиноамериканских кровей?

В течение последних месяцев я читаю в прессе тревожные сообщения о здоровье Габриеля. Его друзья-журналисты намекают на то, что болезнь его связана с неполадками в крови (боюсь называть о чем догадываюсь, чтобы не накаркать). Особенно напугало стихотворение, как говорят, прощальное, опубликованное в Интернете и у нас в прессе. Насторожила и фраза послания, которую я воспринял как напутствие: без любви человек стареет и... Случайно или по воле провидения работаю сейчас с кудесниками, способными лечить как раз такие заболевания. Я позвонил в дом Маркесов в Мехико. Ответила служанка.

— Сеньора нет в Мехико, — вежливо сказала она.

— Говорят, он болен, мы могли бы помочь...

— Сеньор здоров сейчас, — сказала она.

— Запишите мой телефон, может быть, он позвонит, — попросил я.

— Хорошо, если он будет звонить сюда, я ему скажу, что звонили из Москвы, и передам ваш телефон.

Я понял, что распоряжение служанке было дано строгое.

Главная Обратная связь Ссылки