«Умер Гарсиа Маркес» (т/к «Дождь», 2014)

Оригинальное название: «Умер Гарсиа Маркес»
Жанр: телепрограмма, ток-шоу
Ведущий: Павел Лобков
В программе участвовали: Михаил Мишин
Длительность: 12 минут 18 секунд
Язык: русский
Производство: т/к «Дождь»
Страна: Россия
Год: 2014

В апреле 2014 года умер великий колумбийский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе, автор романов «Сто лет одиночества», «Осень патриарха», «Любовь во время холеры» и других произведений, написанных в жанре магического реализма, Габриэль Гарсиа Маркес. Сюжет телеканала «Дождь» посвящен памяти гениального мастера слова. В гостях программы — российский писатель Михаил Мишин, несколько лет назад сделавший перевод одного из самых известных произведений Маркеса — «Хроника смерти, объявленной заранее».

Текстовая расшифровка передачи

В ночь на четверг умер патриарх южноамериканской литературы Габриель Гарсиа Маркес. Казалось он вечен — его главный герой полковник Аурелиано Буэндия жил в его романах столетиями, как библейские праотцы, городок Макондо, в котором и протекали сто лет одиночества, как будто возник еще в доисторические времена.

Маркеса считают отцом магического реализма: в тех колумбийских реалиях сплетаются, как галлюциногенные травы, яростные характеры и причудливые видения. Но с тем же успехом великий Маркес — и основоположник латиноамериканских сериалов, неспешных, с сюжетом, в котором герои исчезают, чтобы появиться через поколения.

В 1957 году Маркес был откомандирован в качестве журналиста на всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве. Результатом стал очерк «22 400 000 квадратных километров без единой рекламы «Кока-колы»!». «Москва — самая большая деревня в мире — не соответствует привычным человеку пропорциям. Лишенная зелени, она изнуряет, подавляет. Здесь сохнет на проволоке белье, а женщины кормят грудью детей. Но и эти сельские уголки имеют иные пропорции. Мрамор не оставляет места стеклу, почти не заметно торговой жизни, редкие витрины государственных магазинов — скудные и незамысловатые — подавляет кондитерская архитектура». Несмотря на эти едкие заметки, Маркес из-за умеренно левых позиций в СССР запрещен не был, но в основном его аудиторией была интеллигенция, выписывавшая иностранную литературу. В его густых образах смуглых генералов-диктаторов старцы из политбюро себя не узнавали, да и тексты были слишком сложны для Главлита.

С нами в студии писатель Михаил Мишин, который перевел главные произведения Маркеса на русский.

Лобков: Говорят, что Маркеса можно читать только в оригинале. Что когда мы читаем Маркеса, мы ничего не понимаем. В особенности не понимаем того контекста, который идет от конкистадоров, от индейцев, у которых все густо сплетено с историей, поэтому мы понять Маркеса не можем по определению.

Мишин: Кто это говорит?

Лобков: Я сегодня читал много рецензий.

Мишин: Пусть говорят. Мы все читаем Маркеса в переводах. Никакого главного произведения я, конечно, не переводил. Я перевел одну повесть и переводчиком себя не считаю. Так сложилось просто в моей биографии, что это очень личная была история — мой испанский язык, и она совпала потом с Маркесом. Так сложилось просто. Как все, наверное, познакомился я с Маркесом со «Ста лет», мое поколение я имею в виду. Это были 1970-е. Это снесло все понятия о литературе, о том, что может сделать слово. Я сразу стал, как теперь говорят, его фанатом. Я полюбил это навсегда, и прошло много-много лет, когда я уже узнал испанский, и мне в руки попалась «Хроника одной смерти, объявленной заранее», и я стал ее переводить для себя, не имея ни малейших амбиций по этому поводу. Она уже была переведена другими — и раз, и два. В этом маленькой повести, там страниц 80, может быть, или 90, но я не знаю аналогов, когда в таком объеме концентрация романа с философскими глубинами, потрясающими образами, с какой-то простотой и фантастикой, и все там сплетено. Я до сих пор не знаю, как она сделана. Я провел над ней много лет, я бы сказал, я не понимаю, какое это неуловимое мастерство этого человека. Поэтому то, что сегодня, и весь мир, и мы с вами уже не первый раз за сегодня говорим об этом — значит, свидетельство того, что ушел очень большой человек земного шара.

Лобков: А почему Селинджер, Маркес, написав главные произведения, в последние годы молчали?

Мишин: Это не так. Когда вышло «Сто лет одиночества», всем было ясно, что подняться второй раз на эту вершину невозможно. Но прошло не помню сколько лет, и возникла «Осень патриарха», великое по мощи и грандиозный, кстати, был перевод там. Он молчал, но занимался, как было сказано в вашем сюжете, сериалами. Нобелевский лауреат считал, что сериалы в сегодняшней жизни для массового читателя — художественная литература сегодняшнего дня. Он очень много занимался с режиссерами, сценаристами у себя. А потом вышло вот это. А потом выходили рассказы, а потом — «История с чумой», последняя, совершенно феноменальная книга — о любви 90-летнего старика «История грустных шлюх», вы знаете, да? Поэтому я бы не сказал, что он молчал. Он не молчал. Его паузы были очень громкими, я бы сказал.

Монгайт: Была же относительно недавно история, когда по всему миру прошла информация, что он умер.

Мишин: Какое-то даже письмо якобы было предсмертное, которое он потом развенчивал. Хоронили же все время кого-то. Надо же похоронить, потому что очень хочется. Но нет, он жил. Если уж я в этой связи заговорил о себе, царапина на его биографии, хотел послать это. Я понимал, что это затеряется в тысячах переводах, но мне это было важно самому. Но мне уже было ясно, что это бессмысленно, он был уже в плохом состоянии. Он ушел, не узнав о маленьком событии в моей биографии. Это огромная фигура, и думаю, ее значение будет возрастать. Я думаю, может быть, это последний писатель наших времен такого масштаба, и не факт, что появится кто-то еще.

Лобков: Советская власть, несмотря на то, что там есть образы диктаторов, и довольно выпуклые, как-то не запрещала Маркеса.

Мишин: Нет, не запрещала. Может быть, потому что он, несмотря на какие-то слова, всегда одобрительно говорил о стране, никогда не высказывался — а мы же не любили, когда кто-нибудь, Миллер или кто-нибудь еще, что-то скажет, мы снимали все пьесы с подмостков — насколько я помню, такого не было. Кроме того, это был довольно сложный текст, чтобы им понять, что это про них. Я думаю поэтому. А кроме того, сказав «А», надо было сказать «Б». Издав «Сто лет одиночества», что уж там дальше. Не знаю. В эти мозги я влезть не могу, это трудная задача. Просто счастье, что это было, есть и будет. Я даже думаю, кто сейчас помнит, кто был начальник во времена Толстого, какая была ситуация на Балканах, что хотела Турция? Толстой был и ушел — мы помним. Я думаю, будет та же самая история.